– Там двое полюбили друг друга и никак не соединятся, все актеры хорошие. А вот мне нравится не тот, что не любит, а другой, который любит. Актер Николай Качура, я специально в программке посмотрела. Так жалко его. Больше всего на человека похож. Видать, алкоголик. Вот так всегда – кто любит, тот несчастный. Оттого и я пью. Сволочи. Он ее случайно толкнул, понимаешь, случайно. Но все равно, силу-то надо рассчитывать…
Сашенька не могла найти галстук. Очевидно, мать переложила его куда-то вместе с чемоданчиком, в котором Сашенька прятала от нее свою драгоценность среди другого тряпья.
– Мам. – Голос Сашеньки чуть задрожал, но она выдохнула и сдержалась. – А где чемоданчик, тут лежал?
– Подожди! Реклама кончается, сейчас начнут.
Сашенька вышла и встала в дверях.
– Я спрашиваю, где… тут… чемоданчик лежал?
Мать оторвалась от телевизора и посмотрела на Сашеньку. Она хотела было ругаться, но, увидев лицо дочери, осеклась.
– Что с тобой? Я лоскутки эти тете Маше отдала. Пусть использует.
– Это мой чемоданчик был.
– Да твой, твой. Я подумала, зачем тебе это тряпье… Эй! Ты чего это!
– Я к тете Маше.
– Да ты хоть оденься потеплее, тебе через всю деревню топать.
Но Сашенька не отвечала: она накинула все ту же легкую куртку, в которой была, и побежала через ночную деревню к тете Маше.
* * *
Тетя Маша лежала в темноте. Комнату освещал только работающий телевизор. У тети Маши никого не было. Один сын умер, другой чалился по тюрьмам. Муж же давно сгинул в алкогольном болоте.
Зато сериалы шли ежедневно.
– Кто там ко мне? – спросила тетя Маша, не вставая с дивана.
– Я. Сашка.
– А! Иди, будем сериал смотреть. Вон, чай бери и садись. Тут такой сериал! «Однолюбы». Все как в жизни прям. Тут один мужик – прям как мой Федька-покойник. Про любовь…
– Некогда мне, тетя Маша. Вам мама мой чемоданчик отдала?
– Какой чемоданчик? А-а-а-а! С лоскутками-то? Вон, у печки. Я там уже немного использовала. Да чего у тебя с лицом-то?
Сашенька прошла к печке и открыла чемоданчик. Но галстука там не было.
– А галстучек где? – спросила Сашенька глухо.
– Какой?
– Да вот синенький галстук. – Теперь уже голос Сашеньки задрожал по-настоящему. – Галстучек.
– Да не знаю. Что-то не припомню…
Сашенька точно окаменела. Постояла мгновение и направилась к выходу. Медленно, словно все силы потеряла.
– Да ты бы осталась. Чайку бы, сериал…
Сашенька вдруг остановилась в дверях. Повернулась и, пробежав через всю комнату, распахнула Машин платяной шкаф.
– Ты что это? – Тетя Маша даже не закричала, просто поперхнулась от изумления. – Что делаешь-то?
Сашенька выкидывала с полок вещи и почти сразу нашла то, что искала. Она повернулась к тете Маше, держа галстук в руках.
– А, – сказала тетя Маша, – это?
– Да. – Сашенька все смотрела тете Маше в глаза. – Это мой галстук. Мой.
– Не кипятись. – Тете Маше стало не по себе от Сашенькиного страшного взгляда. – Я и забыла. Думала, не надо тебе. Я сыну думала. Когда вернется…
– Мой галстучек, – сказала Сашенька глухо и вышла. А тетя Маша осталась. На мгновение в доме стало тихо, а потом опять заговорил, затараторил, запричитал телевизор.
* * *
Она шла по главной улице деревни. Почти во всех домах окна освещались голубоватым светом телевизоров. И везде смотрели сериал про любовь.
Сашенька остановилась перед своим домом. И задумалась: пойти ли домой? Вернуться к Егору в тепло и компанию? В руке она сжимала галстук.
Вдруг раздался крик Егора:
– Сашка!
А потом в конце улицы показался и он сам.
– Сашка! Ты куда делась? Иди к нам! – Он быстрыми шагами направлялся к ней.
Сашенька взглянула на окна дома. Конечно, можно было бы зайти домой и одеться потеплее, но там мать со своим сериалом, и туда, конечно, побежит Егор. Тогда она взглянула вперед. Дорога вела от деревни в райцентр. Но вдруг она ясно поняла. Другой дороги у нее нет. Вернее, есть – тогда она потеряет самое дорогое, что у нее было. То самое, что теперь осталось лишь галстучком у нее в руке.
– Сашка! Стой! Сашенька!
До райцентра было двадцать пять километров.
Крик Егора вывел Сашку из оцепенения, и она побежала.
* * *
Сашенька бежала мимо домов, освещенных мертвенным телевизионным светом, бежала от Егора и его компании, бежала от матери и ее судьбы. Вот закончилась деревня и начался лес.
Сейчас лес, обступивший дорогу с двух сторон, показался ей не таким, как обычно. Сосны были выше и росли теперь ближе друг к другу. Она бежала словно в коридоре старинного замка, деревья были стенами, а черное небо – крышей, и луна освещала дорогу своим бледным светом. Ледяной ветер дул, казалось, со всех сторон. Сашка как могла, куталась в свою курточку, но это совсем не помогало. И тогда она вспомнила лето, берег ручья и Женю, и стишок.
Если ветер воет люто,
Если стужа и мороз —
Тут же желтого верблюда
Нарисуем – не вопрос.
И несмотря на усталость, страх, холод и бег, она улыбнулась. Так явственно перед ее глазами нарисовался образ Жени, читающего стихи своего друга. И она продолжала бежать.
* * *
Хирург сказал тихо, едва слышно:
– Ну что это за сосуды? Как у стодвадцатилетнего старика. Что тут сделаешь…
Сказал неразборчиво, но ассистенты, которые хорошо знали его, прекрасно поняли, что значат эти слова.
Человека, лежащего на операционном столе среди стерильной чистоты, среди аппаратов и электроники, среди трубок и проводов, не спасти. Потому что даже у лучших докторов есть предел, который им не перешагнуть. И предел этот – начертанная кем-то куда более могущественным, чем врачи, граница между жизнью и смертью.
* * *
Он ступает по барханам,
Дышит тяжело.
И вокруг нас океаном
Разливается тепло.
Она заметила, как чуть-чуть сбилась с пути. Отошла недалеко от дороги. И могла спокойно вернуться, но вдруг почувствовала, что бежать дальше не надо. Что некуда дальше бежать. Она подняла глаза вверх и увидела луну сквозь ветки деревьев, там, в вышине.
Сашенька сделала еще два шага к дороге и медленно, будто специально, упала на спину в снег. Словно бы давно хотела лечь и полежать. Ее каштановые волосы разлетелись по снегу, а глаза неотрывно глядели на луну.
