Мы писали и переписывали один и тот же сценарий в надежде снять полнометражный фильм на студии Горького. Пока додумывали и исправляли написанное, сменилось руководство студии, и наш проект заглох. Такое случилось впервые. Мы еще не привыкли к тому, что никому не нужны. Это потом, после, я да и соавтор мой стали скептически смотреть на всяческие творческие начинания и планы. Какое-то время мне удавалось оставаться скептиком только в отношении себя, но и это продолжалось недолго.
Впрочем, тогда мы не унывали, руководствуясь постулатом: вложенная энергия всегда даст результат. Или: настоящие цветы всегда прорастают, даже сквозь асфальт.
– Настоящие цветы всегда прорастают, даже сквозь асфальт, – сказал мой тогдашний соавтор.
– А если не прорастают – значит, ненастоящие, – ответил я.
И дальше состоялся скучный, всегда повторяющийся разговор, что если не прорастает, то это не значит, что нужно бросать попытки. И так далее, и так далее, и так далее.
Мы имели твердые понятия об искусстве и о себе в искусстве. Во что это вылилось потом, не важно. Мой соавтор стал профессиональным сценаристом. Теперь он высаживает полынь и чертополох под видом цветов. Зато они прорастают и дают всходы. Фильмография его растет.
У меня и того нет. Но это не важно.
Тогда мы верили в то, что семена дают всходы.
И писали наш бесконечный сценарий.
Для работы мы уединялись в маленькой комнатушке двухкомнатной коммунальной квартиры в сталинском доме на севере Москвы. Хотя уединялись – это, конечно, преувеличение. За стеной на кухне шла бурная пьянка. И она не прерывалась ни днем, ни ночью. Вторая комната и кухня безраздельно принадлежали вдовцу, соседу моего соавтора по коммуналке. Звали его то ли Леша, то ли Саша, а скорее всего Витя.
Пил Витя беспробудно и весело. Мне нравится слово «беспробудно». Не пробуждаясь. Очень точное слово. Потому что утверждение «жизнь есть сон» находило в Вите реальное воплощение.
Все у него было хорошо! Отличная работа, на которой его уважали. «Я делаю зубную пасту!» – кричал он и обещал в следующий раз подарить мне целый ящик.
Друзья, умные и талантливые, окружали его. Это были интересные и уважаемые люди. Чаще всего, люди искусства. Ну вот как мы с соавтором…
И дочки – дочки у него были замечательные. Одной десять. Другой пятнадцать. Обе такие милые и домашние!
«Жена померла! Я один! – кричал Витя. – Но доченек содержу и опекаю! Хоть вот у нее спросите!»
Когда он говорил «у нее», то показывал на очередную свою разовую сожительницу-собутыльницу. Мужик он был нестарый. Где-то около пятидесяти. Поэтому сожительницы менялись, а звуки любовных утех (хрипение и скрежет диванных пружин) раздавались из его комнаты регулярно.
А потом он просыпался. В смысле трезвел.
И пробуждение бывало тяжелым.
Раз в два месяца Витя трезвел. И вдруг оказывалось, что с работы его давно уволили за пьянку и прогулы. Что друзья его – вовсе не друзья, а какие-то совсем уж опустившиеся алкоголики и бомжи. И дочки…
Старшая откровенно занималась проституцией. Ей было пятнадцать. Она была густо накрашена. Ярко и дешево одета, но деньги у нее всегда были. Пусть небольшие, но ей хватало даже на то, чтобы подкармливать младшую…
«Чем ты в пятнадцать лет занимаешься?!» – орал очнувшийся впервые за два месяца Витя. На что дочь ухмылялась и убегала из дому, оставляя за собой шлейф дешевых духов.
А младшая…
Она одна во времена тяжелых Витиных пробуждений служила папе утешением. За шкафом, стоявшим поперек комнаты, отец отгородил ей угол, в котором стояла раскладушка. Это все, что я знал о ее житье. Мы иногда сталкивались с ней в коридоре. На ней была школьная форма начальных классов. Сама она была худенькая, с вытянутым лицом, большими серыми глазами и чуть вздернутым мышиным носиком. Про себя я так и прозвал ее – Мышкой.
Жизнь ее была незавидна. В одной комнате с сестрой и отцом.
Даже я, слишком занятый собой и своим творчеством, встречая ее, задумывался: каково ей, совсем еще маленькой девочке, живется в атмосфере постоянной, бесконечной пьянки, под скрип отцовского дивана и под ужасающие крики скандалов, которые затевали одурманенные дешевой бормотухой гости отца?
Но я сразу забывал об этом. Повторюсь, у меня было много своих мыслей и планов.
Иногда я думаю, что все они не сбылись как раз потому, что я не обратил внимания на жизнь этой девочки…
Но не важно: однажды, в один из последних моих визитов в эту квартиру, я узнал удивительный Мышкин секрет.
Ничего секретного в этом секрете не было. Просто за шкафом скрывалось такое, о чем я не забуду уже никогда.
В тот день Витя находился в пробуждении. То есть трезвый. Жизнь его была ужасна. Его выгнали с работы.
Друзья – падаль и алкашня, которых и в дом-то нельзя привести. Бабы все противные. Ни приготовить, ни постирать! Дочь – в загуле. Не ровен час, принесет в подоле! Жизнь пропащая!
И только маленькая дочка отделяет его, вдовца, от петли!
Он схватил меня за руку и потащил в комнату знакомить с младшенькой.
В его комнате пахло потом и перегаром. Два продавленных дивана. Кухонный стол под липкой клеенкой непонятного цвета с разводами. Стул с отломанной спинкой, на который и присесть-то страшно – поранишься.
И над всем этим в углу, как икона, висел портрет Высоцкого в железной рамке.
А в конце комнаты – там, у окна, за старым платяным шкафом, оставшимся, видимо, еще от матери, был Мышкин угол. Там она жила.
– Вот она! Вот оно, мое сокровище! Она одна – моя дорогая! Как мать ее – страдалица! – орал Витя.
Я шагнул и посмотрел за шкаф.
И до, и после я много говорил об искусстве. Вся моя жизнь наполнена подобными разговорами. Я люблю поболтать об этом за праздничным столом, люблю поговорить с коллегами, люблю делиться мыслями со студентами. Когда появился интернет, то я стал бесконечно рассуждать об искусстве там…
Множество критериев и определений, множество направлений и жанров, множество слов.
Когда я заглянул за шкаф, я увидел цветы.
Дело в том, что когда сталкиваешься с настоящим произведением искусства, то вдруг попадаешь в другой мир, живешь другой жизнью – той самой, которую воспроизвел автор.
За шкафом был тот самый другой мир. Там я увидел цветы.
Они были повсюду. Некоторые еще не распустились, нежными бутонами они тянулись к солнцу. Некоторые цвели, и пчелы жужжали над ними. Некоторые начинали увядать и теряли первые лепестки. И сухие цветы лежали на подоконнике.
Все они, множество и множество, были нарисованы шариковой ручкой на листах из альбома для рисования и на тетрадных листах. Сначала я подумал о том невозможном для ребенка мастерстве, с которым выполнены рисунки, а потом я подумал о том, что они как живые.
