Мы живем вместе, хотя нам давно бы пора разъехаться. Ни общих интересов, ни общих дел. Мы почти не мешаем друг другу (если не считать ее прорезывающего бетон голоса), и лишь редко у нас бывают ссоры. Можно сказать, что мы живем хорошо, дружно.
– Тебе нужно убраться из этой квартиры! Понимаешь ты?! – кричит она, как только я прихожу домой с работы. – Это совершенно необходимо!
Я останавливаюсь, ставлю портфель на ковер и смотрю на нее.
– Можно, я сниму плащ, вымою руки, перекушу чего-нибудь, а потом мы обсудим детали моего ухода из этой квартиры?..
– Время уходит! – Она грозно смотрит на меня и стремительно убегает в свою комнату; секунда – и оттуда раздается мерзкий голос футбольного аналитика из телеящика. Больше она к этому вопросу сегодня не вернется.
Я иду на кухню разогревать себе ужин.
Мне, наверное, надо покинуть эту квартиру. Переехать. Жить одному без Женечки.
За стеной раздаются страшные ругательства. Только Женечке удается так страшно ругаться и при этом не употреблять матерных слов. Я не вдумываюсь, какие причины могли вызвать такую бурную реакцию. Наверняка кто-то «плохой» забил гол кому-то «хорошему». Или что-то не так сказал бедолага-телеведущий. Теперь ему будет икаться долго.
Утром она бежит на свою так называемую работу. В руках ее – кастрюлька баланды для гаражного пса Шарика. Шарик прибился к гаражным сторожам и сам нашел себе работу – охранять своих хозяев и их собственность. Сторожа этого не оценили, уж больно вид у пса был жалкий. То есть выгнать не выгнали, но и постоянной кормежкой не обеспечили. Тогда за дело взялась со свойственным ей энтузиазмом Женечка. Буквально за месяц Шарик из замызганного песика превратился в роскошного кобеля с пушистой жесткой шерстью и гордой осанкой. Теперь уже сторожа не чурались кормить служаку. Шарик начал разрастаться. Породистые псы с уважением и опаской обходили его, понурив головы. А сторожа хвалились:
– Вон какого мерина выкормили. Всех пожрет!
А Женечка по утрам продолжала таскать ему бадьи с едой.
– Понимаешь! Он голодает там! – кричала она мне.
– Он ест то же, что и я. И больше меня.
– Но ты можешь за себя постоять, а он…
– Мне кажется, если стравить нас с Шариком, то победителем однозначно будет объявлен пес смердящий. Разъелся он на твоих харчах…
– Он не смердит, а обыкновенно пахнет псиной!
И так до бесконечности – она всегда найдет что ответить, и последнее слово всегда останется за ней.
Работает она в совершенно непонятной мне организации – типа соцзащиты что-то. Бегает с сумками по квартирам стариков, помогает, выполняет поручения. Зарабатывает копейки. На мое предложение бросить работу она возмущенно машет руками и кричит:
– Ты не понимаешь!
И это правда. Да, я не понимаю.
В воскресенье она идет в храм на литургию. Вместе с Тосей они ходят на исповедь к одному и тому же батюшке уже несколько лет. После службы пьют чай на кухне, обе светящиеся и умиротворенные. Я вхожу к ним, чтобы взять чашку чая и уйти обратно к себе в комнату.
– Что, – ехидно спрашивает Женечка, – опять не выспался?
– Ага, – говорю, – устал.
– Слышь, Тося! – кричит она. – Он устал! Только встал – уже устал! Ух ты, стихами вышло!.. Когда ты устать-то успел?! Только же проснулся!
– Вчера был тяжелый день, – говорю. – Трудные переговоры.
– Что вы там делаете-то, на работе вашей? – успевает задать мне вопрос Тося.
– Ничего! – безапелляционно заявляет Женечка. – Из денег делают деньги. Ни-че-го!
– Как это из денег деньги? – спрашивает Тося.
– Тося, ты дура! Перестань городить чушь! – отвечает Женечка. Но Тося не реагирует – ей не обидно, она привыкла.
Я встаю и ухожу с чашкой чая, сажусь к монитору компьютера. Слышу вслед крик:
– Опять пошел к своим воображаемым друзьям! Ты подумай, Тось, а! Сыч! Совсем старик стал!
Я надеваю наушники. Становится ясно, для чего Бах писал свои дивные фуги. Женечкиных криков почти не слышно.
Так вечером я спасаюсь от нее, слушая музыку и читая с монитора книги. Я не разделяю ни одного из ее увлечений. Даже чтение у нас разное. И я задаюсь вопросом, на который она уже давно ответила, – стоит ли действительно нам жить вместе?
Утром не слышу ее голоса. Я проспал. Но не это беспокоит меня. Я несусь в ее комнату, роняя на пол тумбочку, чуть не выломав свою дверь, спеша открыть.
Она лежит на полу, лицо ее странно перекошено, глаза закрыты.
– Женечка! – ору я. И совсем глупо: – Ты чего?!
Жива.
Я вызываю «Скорую»:
– Не знаю, без сознания, возраст 74 года. – Голос мой срывается. – Пожалуйста, приезжайте скорее!
Диктую адрес.
Врач, получивший от меня стодолларовую купюру, участливо спрашивает:
– Мама ваша?
– Нет, – отвечаю, – сестра матери, тетка, но она воспитала. Она как мать.
– Ясно, – говорит он, пока санитары грузят Женечку в машину. – Трудно будет. Насколько серьезная ситуация, надо еще определить, но инсульт, сами понимаете…
Я понимаю.
Они уходят.
Я остаюсь дома. В тишине. В полной, бесконечной тишине.
Она вернулась домой из больницы. Ей пока нельзя говорить, но, по совету врачей, я поставил ей доску с магнитными буковками для детей. Теперь она может складывать слова и целые предложения. Первое, что она потребовала, это результатов матчей «Арсенала» за то время, пока она пролежала в реанимации и отделении.
Предупрежденный врачами, я не сказал о поражении от «Тотенхема». Женечку нельзя расстраивать.
Днем ворвалась Тося. Вся в слезах, долго говорила Женечке о том, что она ее любит, что отец Георгий о ней спрашивал, – и еще, и еще, плача и выдавая на гора тонны слов, Тося рассказала все новости.
И встала, будто ожидая ответа.
Рука Женечки потянулась к буквам. Она с трудом подбирала их и клеила к доске. Вскоре мы смогли прочитать надпись:
ТОСЯ ТЫ ДУРА.
И ниже:
НЕ РЕВИ.
Когда Тося ушла, я остался один с Женечкой. Она подозвала меня и жестом попросила дать ей доску. Я принес.
Она написала:
ТЕБЕ НУЖНО УЙТИ.
Потом подумала и написала еще:
ЖЕНИТЬСЯ. ПОКА ЖИВА.
Я долго смотрел на разноцветные буквы на доске. Потом повернулся к Женечке.
– Ладно. Только пока не умирай. – Я изобразил на лице улыбку. – Подожди пока.
