Впрочем, хоть я и смирился, тем утром во мне что-то сломалось. Я пошел в школу с красными от слез глазами, ужасно сожалея о своем поступке. За пару недель до этого мы с матерью сидели в китайском ресторанчике, и она тщетно пыталась запихнуть себе в рот еду. Меня до сих пор мутит, как вспомню, какой она была: с пустым расфокусированным взглядом подносила ко рту вилку, промахивалась мимо рта, и куски падали обратно в тарелку. Все вокруг на нас пялились, Кен изумленно таращил глаза, и только мать ничего не замечала. Она была под действием рецептурной болеутоляющей таблетки (а может, и не одной). Я в тот момент ее возненавидел и пообещал себе, что, если она еще хоть раз примет наркотики, я в тот же день уйду из дома.
Случай с анализом стал для меня последней каплей. И для Мамо тоже. Когда я вернулся домой, бабушка заявила, что я должен жить с нею и не мотаться больше по чужим домам. Матери, похоже, было все равно; она заявила, что ей нужно «отдохнуть». Брак с Кеном продлился недолго. К концу учебного года она съехала из его дома, а я перебрался к Мамо и забыл про мать с ее мужьями как про страшный сон.
К слову, медицинскую комиссию она тогда прошла без нареканий.
Мне даже не пришлось паковать вещи, потому что почти все они и без того лежали в доме у Мамо. Ей не нравилось, что я беру к Кену слишком много одежды; почему-то она думала, что отчим или его сыновья станут воровать у меня носки с рубашками (которые, разумеется, были им ни к чему). Хотя мне нравилось жить у бабушки, я боялся, что окажусь ей в тягость. Кроме того, бабуля была женщиной очень язвительной и острой на язык, соседка по дому из нее получилась кошмарная. Если я забывал вынести мусор, она обзывала меня «ленивым куском дерьма». Если не делал домашнюю работу, она говорила, что у меня «мозги дерьмом заплыли», и напоминала, что если я не буду прилежно учиться, то так и останусь тупым дебилом. Она заставляла играть с нею в карты – чаще всего в джин рамми
[37] – и никогда не давала мне выиграть. «Ты самый паршивый игрок на свете», – злорадствовала она (я не обижался, потому что так Мамо говорила каждому, кого обыгрывала, а в джин рамми равных бабуле не было).
Много лет спустя все мои близкие: тетушка Ви, дядюшка Джимми, Линдси – говорили, что Мамо была со мной очень строга. Может, даже слишком. В ее доме было всего три правила: получать хорошие оценки, работать и «подними уже ленивую задницу и помоги мне». Причем никакого определенного списка обязанностей у меня не было: мне надлежало помогать ей с любым занятием. Более того, бабушка никогда не говорила заранее, что надо делать – просто принималась орать, если я в первую же секунду не прибегал на помощь.
Зато с нею было весело. Она как тот пес – громко лаяла, но не кусала, по крайней мере, меня. Однажды в пятницу вечером бабушка силком усадила меня смотреть с ней сериал, какой-то мистический детектив (Мамо очень любила такие фильмы). В самый жуткий и напряженный момент она вдруг выключила свет и гаркнула мне на ухо. Бабушка уже видела эту серию и знала, что будет дальше. Поэтому пугала меня до последних кадров, не давая перевести дух.
Самое главное, что благодаря близкому соседству я наконец узнал бабушку получше. Прежде я злился, что после смерти Мамо Блантон мы слишком редко ездим в Кентукки. Теперь мы бывали там не чаще одного раза в год и обычно не задерживались надолго. Живя с Мамо, я узнал, что после смерти матери она поссорилась со своей сестрой Роуз, женщиной редчайшей доброты. Бабушка хотела сделать из родительского дома нечто вроде музея, превратить его в место для семейных сборищ, а Роуз надеялась, что тот достанется ее сыну. Роуз тоже можно понять: родня из Огайо или Индианы наведывалась в Джексон не так уж часто, поэтому разумнее было бы отдать дом тому, кто станет в нем жить постоянно. Мамо же боялась, что тогда ее детям и внукам негде будет переночевать.
Я стал понимать, что для Мамо поездки в Джексон были скорее долгом, нежели развлечением. В «моем» Джексоне жили интересные дядьки, водилась всякая живность, за которой весело гоняться, и была хоть какая-то твердая почва под ногами, в отличие от Огайо. Там можно было спать рядышком с Мамо и болтать с нею часами напролет. Для бабушки же Джексон был совсем другим. Местом, где она голодала в детстве, откуда бежала на сносях после страшного скандала и где многие ее друзья положили свои жизни в шахтах. Меня тянуло в Джексон – она его избегала.
В старости, когда у нее заболели ноги, Мамо полюбила телешоу. Ей нравились и пошлые комедии, и эпические драмы. Однако неизменным ее фаворитом оставался криминальный сериал «Эйч-Би-Оу» «Клан Сопрано». Наверное, нет ничего странного в том, что бабушке полюбилась драма про жестких, несгибаемых мужчин, превыше всего ставящих вопросы чести. Уберите имена и даты – и перед вами уже не разборки итальянской мафии, а конфликт Хэтфилдов и Маккоев из Аппалачей. Главный герой сериала, Тони Сопрано – хладнокровный убийца, человек по любым меркам жестокий. Однако Мамо уважала его за честность и за стремление во что бы то ни стало защитить свою семью. Он мог косить врагов десятками, глушить спиртное, но Мамо упрекала его разве что в чрезмерной влюбчивости. «Нельзя тащить в постель каждую встречную бабу!» – возмущалась она.
Еще я впервые увидел со стороны, как Мамо любит детей. Она часто приглядывала за дочками тетушки Ви или сыном Линдси. Однажды девочки были у нас в гостях, и вдруг залаял тетушкин пес, которого они с собой привезли. Мамо закричала: «Заткнись ты, сукин сын!» Моя двоюродная сестренка, Бонни Роуз, вскочила, подбежала к задней двери и стала на все лады повторять: «Сукин сын! Сукин сын!» Мамо тут же схватила ее на руки: «Ну-ка потише, не надо так говорить, это плохие слова». А сама покатывалась со смеху. Потом, пару недель спустя, я пришел из школы домой и спросил у Мамо, как прошел ее день. Она рассказала, что у нас гостил Кэмерон. «Он спросил, можно ли, как я, говорить “дерьмо”. Я ответила, что да, но только у меня в доме». И она ехидно захихикала. Как бы плохо Мамо себя ни чувствовала: задыхалась ли от эмфиземы или едва ходила из-за больной ноги, – она никогда не отказывалась «провести время с малютками». Мамо обожала внуков, а я понемногу начал понимать, почему ей так хотелось стать юристом и отстаивать права детей, подвергавшихся насилию.
В какой-то момент бабушке сделали серьезную операцию на позвоночнике, потому что она почти уже не могла ходить. На период реабилитации, который продлился несколько месяцев, ей пришлось переехать в дом престарелых, я остался один. Каждый вечер она звонила тетушке Ви, Линдси или мне и возмущенно требовала: «Сходите в “Тако Белл”
[38] и купите бобового бурито. От здешней еды меня воротит». Дом престарелых она невзлюбила с первой же минуты и как-то заставила меня пообещать, что, если ее вздумают упечь сюда насовсем, я принесу «магнум» и пущу ей пулю в лоб. «Мамо, уймись! Меня же тогда посадят!» «Ладно, – сказала она, немного поразмыслив. – Просто раздобудь мне мышьяку, и тебя ни в чем не заподозрят». Оказалось, что операция на позвоночнике была не нужна, просто бабуля сломала бедро, и как только хирург его вправил, она встала на ноги, хотя прежде передвигалась только с ходунками или тростью. Теперь, став юристом, я удивляюсь, почему мы не подали в суд на врача, который по халатности стал резать ей спину. Впрочем, Мамо все равно не позволила бы нам затеять тяжбу: она не верила в эффективность судебной системы.
