Сперва я решил, что Мамо драматизирует. Однако потом вспомнил, что Папо живет по давно заведенному расписанию. Он просыпается каждое утро в шесть часов, причем без будильника, к семи идет в «Макдоналдс», чтобы выпить кофе со старыми приятелями из «Армко». Проболтав с ними пару часов, отправляется к Мамо и остаток утра проводит у нее: за игрой в карты или на диване перед телевизором. Потом после обеда может ненадолго сходить в хозяйственный магазин к своему приятелю Полу, но как бы там ни было, к моему возвращению из школы он ждет меня на веранде. Если же из школы я захожу к матери (что случалось довольно редко), он всегда заглядывает пожелать мне доброй ночи и только потом идет к себе.
Раз Папо вдруг нарушил заведенный распорядок, значит, и впрямь случилось что-то серьезное!
Мать пришла буквально через несколько минут после бабушкиного звонка, и к тому времени я уже рыдал во весь голос: «Папо… Папо… Боюсь, он умер!» Остальное было как в тумане: я кое-как рассказал ей, в чем дело, мы торопливо заскочили за бабушкой и помчались к Папо (он жил в нескольких минутах езды). Я заколотил в дверь, а мать побежала к черному ходу и вдруг крикнула, что видит Папо в кресле. Она схватила камень, разбила стекло, распахнула дверь и бросилась к отцу.
К тому моменту он был мертв почти сутки.
Мать и бабушка, безудержно рыдая, вызвали «скорую». Я хотел обнять Мамо, но она меня не замечала. Потом неожиданно перестала плакать, прижала к груди и велела попрощаться с Папо, пока его не забрали. Я шагнул было в дом, однако фельдшер, который стоял на коленях возле тела, свирепо глянул на меня, будто решил, что я пришел из любопытства поглазеть на мертвеца. Я так и не сказал ему, зачем подходил.
Когда деда увезли, мы поехали к тетушке Ви. Мать, видимо, уже позвонила ей, потому что та вся в слезах встретила нас на крыльце.
Мы обнялись, втиснулись в машину и поехали к Мамо. Мне поручили непростое дело: найти Линдси и сообщить ей страшную весть. Сотовых тогда еще не было, и Линдси в свои семнадцать лет могла быть где угодно. На домашний телефон она не отвечала, ее друзья – тоже.
Мамо жила в одном квартале от нашего дома – в триста тринадцатом доме по Маккинли-стрит, а мы в триста третьем, – поэтому одним ухом я слушал разговоры взрослых, а сам высматривал в окно сестру. Они тем временем обсуждали похороны. «Только в Джексоне, черт возьми! – настаивала Мамо. – И кто-нибудь позвоните уже Джиму, пусть едет домой».
Линдси вернулась около полуночи. И замерла, увидев мое зареванное лицо, все красное и в пятнах от слез. «Папо умер», – выдавил я. Сестра упала, где стояла; я подбежал к ней и обнял. Мы сели прямо там, на лестнице, и расплакались, как двое детей, только что потерявших самого близкого человека на свете. Линдси что-то выдавила сквозь слезы, не помню точных слов, вроде Папо недавно чинил ей автомобиль; получается, она его использовала…
Линдси была еще подростком, в том самом возрасте, когда уверен, что знаешь все на свете и мир вращается вокруг тебя одного. Папо был замечательным человеком, но «крутым стариканом» его никак не назовешь. Он каждый день ходил в одной и той же футболке с большим карманом на груди, куда влезала пачка сигарет. От него пахло плесенью, потому что он надевал постиранные вещи прямо из машинки, не давая им как следует просохнуть. За годы курения в легких у него скопилось немало мокроты, и он без стеснения делился ею с окружающим миром. Он слушал
Джонни Кэша
[30] и водил старый «эль камино»
[31]. Иными словами, Пайо был не самой приятной компанией для симпатичной и общительной девочки семнадцати лет. Так что да: она его использовала, как и любая другая девочка-подросток использует отца, то есть любила его, восхищалась им, просила о всяких мелочах и забывала о нем, как только попадала в компанию друзей.
Даже сегодня понятие «родителя» для меня неразрывно связано с представлением о личной выгоде. Инстинктивно мы с Линдси понимали, что многие люди, которые участвовали в нашем воспитании, не должны были уделять нам столько внимания, поэтому мы боялись показаться им слишком приставучими. Боялись так сильно, что первой мыслью, которая пришла Линдси в голову после известия о смерти Пайо, была мысль о том, что она его использовала. Отчего-то мы испытывали стыд, что вынуждены просить кого-то о помощи, пусть даже речь шла о сущей мелочи вроде горячего ужина или ремонта автомобиля; для нас это была неоправданная роскошь, которую мы не можем себе позволить, потому что слишком сильно зависим от доброй воли окружающих. Мамо и Пайо всеми силами пытались побороть в нас это чувство. Во время редких вылазок в приличный ресторан меня всегда долго пытали, чего я хочу на самом деле, пока я не признавался, что да, мне хочется стейка. И бабушка с дедом, не слушая протестов, заказывали мне дорогой стейк. Однако несмотря на все усилия, родным так и не удалось избавить нас от лишней стеснительности.
Папо умер во вторник, я это запомнил, потому что мамин приятель, Мэтт, следующим утром отвез меня в закусочную, чтобы купить еды на всю семью, и там по радио играла песня «Вторник улетел» группы «Линэрд Скинэрд»
[32]: «Надо как-то жить дальше. Вторник улетел, улетел вместе с ветром». Именно в тот момент я осознал, что больше никогда не увижу Папо. Взрослые занимались своими делами: устраивали похороны, решали финансовые вопросы… В четверг мы провели панихиду в Мидлтауне, чтобы с дедом могли проститься его здешние друзья; а в пятницу, накануне похорон – еще одну, в Джексоне. Даже после смерти Папо одной ногой стоял в Огайо, а второй – в горах Кентукки.
Все, кого я хотел видеть, пришли на панихиду в Джексоне: дядюшка Джимми с детьми, наши многочисленные родственники, друзья и мужчины Блантон из тех, кто еще скрипел костями. Когда я увидел этих титанов нашего рода, мне вдруг пришло в голову, что прежде мы встречались по праздникам, на семейных сборищах или во время летних каникул, а последние два года видим друг друга только по грустному поводу: на похоронах.
На панихиде, как водится, священник пригласил гостей встать и сказать пару слов о покойном. Я сидел рядом с дядюшкой Джимми и рыдал так, что едва мог открыть распухшие глаза. И все же я знал, что другого шанса уже не будет: если промолчу сейчас, то буду жалеть об этом до конца дней.
Невольно вспомнилось одно событие лет десять назад. Точнее, сам я тот день не помню, знаю только по рассказам. Мне было года четыре, и я сидел в похоронном бюро на панихиде двоюродного деда. Мы только что приехали из Мидлтауна, дорога заняла несколько часов, и когда священник попросил нас склонить головы и помолиться, я послушно опустил подбородок и уснул. Старший брат Мамо, дядюшка Пет, уложил меня на скамью, подсунул под голову Библию и оставил в покое. Все, что было дальше, я благополучно проспал, но мне потом рассказали во всех красках, причем не один раз. Даже сейчас, годы спустя, любой, кто был на тех похоронах, обязательно упоминает при случае тот курьез.
