– Я не ворую, потому что не умею, – сказал я с вызовом. – Умел бы, может, и воровал бы.
– Не думаю, – сказал он. – Дело нехитрое, чего тут уметь-то. У нас в классе двое воровали, все про них знали, и никто не ловил. Ну, ларьки там, по мелочи, или на рынке. Оба были дураки, и всё у них получалось. Я вообще не помню, чтобы у нас кого-нибудь поймали. Вот два года назад целый рынок подожгли, двести павильонов. Товару погибло на миллионы. И никого не нашли. Говорят, разборки. И везде так. Пусть будет хоть один человек, к которому у меня не будет претензий. Пусть, например, я.
– А если пошлют в Чечню?
– В Чечню на самом деле редко посылают. Я знал, что вы будете про это. Не надо всё время про Чечню, потому что там война, видели фильм «Война»? Армию не надо под руку толкать, она не для этого. Люди воюют, и не мешайте.
– А к Комитету солдатских матерей вы как относитесь? – спросил я Галину Ивановну.
– Хорошо отношусь, – неожиданно сказала она. – Матерям вместе легче. А в политику они не лезут, это их втягивают нечистоплотные люди. Должна быть армия, и должны быть те, кто за ней следит. Матери вполне могут.
Я не понимал, на чём этот мальчик держится и что у него внутри. Как Леонид Пантелеев в своё время не понимал, откуда у одного мальчика было такое крепкое честное слово. Если помните, этот мальчик простоял чуть ли не весь день на часах в парке, не отходя попить и пописать, потому что он был часовой в игре в войну, а его забыли сменить. А он дал честное слово. Пантелеев был глубоко православным человеком и талантливым писателем, и твёрдость мальчика восхитила его, конечно, не в советско-патриотическом, а в религиозном смысле. Вот из таких мальчиков и получаются идеальные солдаты, но мне непонятно было, откуда такой взялся в наших условиях.
– А оттуда и взялся, – сказал он мне. – Когда всё гнилое кругом, понимаешь, что сам-то, по крайней мере, ты должен стоять твёрдо. Это принцип. Долг такой. Надо просто помнить долг, знаете песню? От первого мгновенья до последнего.
– Но у Штирлица за спиной была советская Родина. Мощная империя. А у вас что?
– В этой империи много всякого было, – доверительно сказал он. – Вы вообще знаете, что Штирлица потом посадили?
– В смысле прототип?
– И прототип, и настоящего, который у Семёнова. Мало кто читал продолжение, а я читал. Его арестовали, а жену убили. И что, он должен был сдаться Мюллеру? Сказать, что он против Сталина и решил перебежать?
– Но всё-таки страна была другая. Она могла оценить его подвиг…
– Ну она и оценила, его и посадили сразу, это вообще неважно, кто и как оценит! Даже по большому счёту неважно, есть Родина или нет. Когда в Брестской крепости последний защитник оставался, он уже вообще думал, что всю страну захватили. А он всё сопротивлялся, до апреля сорок второго года. Солдат – это такой человек, который как самурай. Он должен действовать, как будто уже умер. Только то, что должен. И как его кормят, неважно. Он сам себя уважает, потому что живёт правильно. И ему достаточно.
Я понял, что все мои аргументы про возможную дурацкую войну и про закат империи разобьются о его стальную позицию. Он действительно получился от противного – от этой страны, в которой никто никому ничего не должен. И теперь для него, кроме долга, никакой истины нет, потому что все правды скомпрометированы. Левое-правое перепуталось. Остался Устав гарнизонной и караульной службы, которого никто не отменял.
– Саша, – спросил я как можно мягче, – а может, вам просто Иваново надоело?
– Город как город, – буркнул он. – Гордиться особо нечем, конечно, но был я в Москве – тоже грязно… Везде грязно.
Из него получится хороший сержант. Сержанты, когда видят пыль на шинельной вешалке или недостаточно блестящие краники, буквально приходят в неистовство. Армия поощряет чистоту, твёрдость, самоотверженность – все наилучшие человеческие качества. Беда в том, что в разлагающейся армии всё выходит наоборот.
Обратный мой автобус запоздал на полчаса. И я ехал по уже тёмному Иванову, с неизбывной тоской глядя на его хрущёвскую архитектуру и понимая, что мне уже тоже, в сущности, хочется чего-то бесконечно надёжного. Пусть одного, но чтобы оно было стопроцентно и бесперебойно. Должен же быть один мальчик, стоящий на часах вопреки всему. За него, очень возможно, пощадят и всех остальных.
Одна абсолютно старая деревня
В вологодской деревушке Бобрино живут почти бессмертные люди.
Деревни долгожителей существуют в Японии, Китае, Англии и даже Перу. Китайская деревня называется Цзиньту, что переводится как «Золотая почва», там самой молодой старухе 86 лет, и она каждый день пять часов работает на рисовом поле наравне с молодыми. Японский аналог носит гордое имя Юзури Хара, там в почве найден какой-то оксид, продлевающий жизнь; одна беда – регулярный приём этого оксида в других местностях никому ничего не продлевает, так что дело, видимо, не в нём.
В России периодически сообщают о разовых случаях долгожительства, но чтобы целая деревня – такого мне до Бобрина не встречалось. Впрочем, про русскую деревню вообще сейчас ничего неизвестно. Она живёт своей тайной жизнью, и, если там однажды обнаружатся мутанты или снежные люди – никто не удивится. В Бобрине мы с фотографом Бурлаком попали случайно – ехали в Великий Устюг, но Бурлаку захотелось козьего молока. Свернули в деревню, стоящую на реке Сивеж. Тут-то и заключается хитрость: в Вологодской области три Сивежа. Слово это берет своё начало от финно-угорских языков: по-карельски «сювя» – «глубокая». Все три реки в разных районах. Вот теперь и ищите. Я вовсе не хочу, чтобы в Бобрино наехали телевизионщики и газетчики, сломали тихую жизнь деревни долгожителей и понаписали про неё чёрт-те что. Может, там потому и живут практически вечно, что время остановилось. А нахлынет цивилизация – сразу всё и кончится, как в «Таёжном тупике» Пескова.
В деревне Бобрино зимой живут семнадцать человек. А летом приезжают ещё десятка полтора из Вологды – любители экологически чистой жизни и родственники стариков, переехавшие в город. Средний возраст бобринцев – 87 лет. Больше половины – те, кому за девяносто. Выглядят они максимум на семьдесят и жить, наверное, будут практически вечно.
– А раньша так и жили! – призналась Мария Григорьевна Мосева, девяносто одного года от роду. – И все жили по триста, а которые и более. В Библии сказано. Потом по грехам так сделалось, что стали меньше, меньше: сто пятьдесят, сто двадцать. А потом вообще положили человеку по семьдесят годов. Я вот думаю: может, я от тех людей пошла? Мосева – можа, Моисеева? Моисей, пишут, долго жил. Если они только ходили сорок лет с ним в пустыне-то, так уж лет девяносто он точно жил. А мафусаилов век, говорят, был девятьсот с лихуем.
«С лихуем» – это, вероятно, местная форма иудейского «лехаим», то есть «будем жить долго». Но вообще Мосевы вряд ли как-то связаны с Моисеем, разве что они и есть одно из отколовшихся колен Израилевых. В роду у Марии Григорьевны все были долгожители, отец её прожил сто три года. Вообще ходить по местному кладбищу – занятие странное: в обычной русской деревне люди гибнут в тридцать пять, в сорок – от запоя, от аварии (опять же по пьяному делу). А тут – восемьдесят пять, девяносто, девяносто пять лет. Есть, наверное, старые могилы, на которых просто дат не прочтёшь: кто-то умер во младенчестве, кто-то погиб в той же аварии, но большинство живёт долго и до последних лет сохраняет ясный рассудок. Не понимаю, допустим, почему бы инвалиду войны Володе Пименову (отчества он так и не сказал, считает себя молодым – восемьдесят семь всего) не прожить ещё годов двадцать. Он хоть и без ноги, а залезает как-то по лестнице на крышу, чинит её по мере необходимости. Утверждает, что летом к нему приезжает библиотекарша из Вологды, ещё молодая, и делает вид, что ездит купаться и оздоравливаться, но на самом деле специально за этим делом, только виду не подаёт и до себя не допускает, потому что гордая. Правда, по сообщению злобной соседки Катерины Макаровой (89 лет, муж Павел четырьмя годами моложе), она к нему приезжала всего один раз и без всяких домогательств, искала купить избу, но у Володи изба нехорошая, холодная. Она пыталась и у них торговать, потому что у них изба хорошая, но Макарова в город переезжать не хочет ни за что. Во-первых, внуки у неё и правнуки, и пусть лучше они приезжают; во-вторых, земля теперь, она слышала, очень вздорожала. Макарова хочет дожить до тех времён, когда она вздорожает окончательно, и тогда можно будет приобрести сразу же дом ближе к Вологде или по крайней мере очень большую квартиру. А сейчас продавать дом в деревне совершенно невыгодно и дураков нет.
