Строгость местных нравов испытал на себе и я: не смог доесть второе (картошка с капустой, политая постным маслом). Игнатий посмотрел неодобрительно:
– Эта пища благословлена. Не выбрасывать же!
Доел. Ничего, живой.
– И верхнюю пуговицу на рубашке застегните. В армии вы ведь застёгивали? Значит, перед полковником приводите себя в порядок, а перед Богом не хотите?
Хотел я сказать, что Бог, по моим представлениям, не должен быть похож на нашего полковника, – да промолчал.
Вера Фёдоровна – врач-фтизиатр, жила в новосибирском Академгородке, муж её – строитель – возводил местный Дом учёных и Торговый центр. Пять лет назад он попал в жестокую автомобильную аварию, лишился движения и речи. Денег на лекарства не хватало, отлучиться от мужа нельзя было даже на секунду. И она приняла решение, которого не поняли ни её дети, ни друзья: поехала из цивилизованного Новосибирска в глухую Потеряевку. С Игнатием её познакомили на съезде любителей бега в Барнауле (очень многие вообще пришли в церковь через оккультизм, а к нему – через всякого рода целительство, оздоровительные практики, порфирьевцев и пр.: нормальный, хотя и кривой, путь к Богу советского интеллигента).
– Вера Фёдоровна, вы не скучаете по Академу? Это же совершенно райское место…
– Сейчас уже нет. Учёные разъехались, богатые наехали, элитные дома строят…
– Но здесь такой жёсткий Устав!
– Я врач и понимаю, что медицина – дело жёсткое. Зайдите в операционную – ведь страшно смотреть! А это во благо. Так же и в духовной жизни…
…Трое ангелоподобных детей играют у калитки (потеряевские дети вообще играют почти бесшумно; игрушки – пустая молочная бутылка, бумажки, щепочки). Их мать – Марина, гречанка. Они с мужем жили в Казахстане, куда в сорок восьмом году всех греков выслали по приказу Сталина (дивное место в конце сороковых был этот Казахстан! Интернационал – от греков до поволжских немцев, элита отечественной культуры – битком набитый Степлаг…). С началом перестройки вся родня уехала в Грецию, Марина не захотела, в Казахстане для неказахов работы не стало; будучи заочно знакома с Игнатием и его проповедями, она решилась вместе с мужем Дмитрием ехать в Потеряевку. Ей я задавал те же вопросы, что и всем, – без особенной, впрочем, надежды на сколько-нибудь отличающийся ответ: не бывает ли скучно? не хочется ли разнообразия?
– Да когда же мне скучать? Весь день в работе: огород, шитьё, консервирование, за детьми присмотреть – у нас их пятеро…
– А как вы будете защищаться в случае чего? Мало ли, нападут… Оружия не держите?
После этого вопроса она замыкается мгновенно:
– Нас Бог хранит. Всё наше оружие – молитва. А если Господь не сбережёт – тогда и оружие не поможет. И вообще, – добавляет она после паузы, – главное в жизни – труд. Мой муж очень трудолюбивый. Я горжусь им.
Вызов, прозвучавший в этих словах, меня по первости озадачил. Уже потом я узнал, что Марианна после нашего разговора пошла к Игнатию Тихоновичу: что за человек, похож на цыгана, задаёт вопросы, ничего не записывает… Может, преступник беглый? Надо бы его как следует проверить…
В результате на следующий день все наши данные – удостоверенческие, командировочные и паспортные – подробно переписали по второму разу. Случилось это как раз перед двухчасовой церковной службой, проводившейся в том самом потеряевском клубе, переоборудованном под храм. Как положено в Потеряевке всем мужчинам, я стоял справа от алтаря и время от времени взглядывал на Марину, стоявшую слева, – Марину, чьи дети так меня умилили, Марину, заподозрившую во мне бандита: лицо её было сурово, губы сжаты, глаза горели священным огнём высшей правоты, и я впервые осознал роковую разницу между древними и новыми греками. Хотя, может быть, не стоит валить на время вину пространства – дело в том, что жители Потеряевки большую часть своих жизней прожили в непримиримейшей стране, где всякая поблажка человеческому в себе рассматривалась как предательство. Не зря Игнатий Тихонович на подковыристый вопрос об экстремизме на одном из своих занятий ответил:
– Мы исказили смысл прекрасного слова «экстремизм». Изначально оно означает стремление к крайностям, желание во всём идти до конца. В этом смысле я экстремист, потому что не терплю никакой половинчатости и горжусь, когда меня называют фанатиком.
Проще всего сказать: да ладно, они ведь никому не мешают. Ну, собрались шестьдесят человек, ну, стали даже, положим, приглашать к себе пятьдесят или хоть сто человек детей каждое лето – ведь не мешают они никому, не занимаются тотальной пропагандой – наоборот, закрываются… Ну и пусть себе стоит это село уникальным опытом, из которого нельзя делать далеко идущие выводы!
Нет, не в том опять-таки дело, что Игнатий Лапкин – активный проповедник и церковный писатель, что он читает несколько лекционных курсов, что проповеди его слушаются в главных университетах края, в том числе в знаменитом Новосибирском… Просто из потеряевской эпопеи можно сделать некоторые крайне неутешительные для общества выводы – или, по крайней мере, задать пугающие вопросы.
Неужели возродить русскую деревню возможно только при помощи беспрецедентно жёсткой церковной общины, в которой регламентировано всё – от формы одежды до распорядка дня? Неужели никак иначе эта деревня не поднимется – тут же погрязнет в пьянстве, раздолбайстве и разврате? И неужели знаменитая наша духовность пребывает ныне в столь хрупком и зыбком состоянии, что для поддержания ей нужны лошадиные дозы дисциплины, подъёмы в пять утра, безмолвие за столом, чуть ли не круглосуточная грязная и чёрная работа, подозрительность ко всем новым людям, строжайшая фильтрация допущенных, доносительство? Неужели монастырь – единственная гарантия от развала и разврата? Или мы и впрямь уже полагаем, что спасение возможно только за каменной стеной, в ненависти к миру и отрицании его? Но тогда у страны действительно нет ни одного шанса. Чем такая духовность – лучше уж… молчу, молчу.
Главное, что здесь ощущается с первых шагов, – сокращение, страшная редукция жизни. Это, может быть, и спасение души, но спасение ценой бегства, отказа от любых соблазнов – ценой запрета, а не в результате внутреннего роста. Может быть, это более результативно, но, как хотите, стоит дешевле. Это жизнь почти без творчества (некогда и незачем, и вообще всё это один соблазн), без праздности, без любовных увлечений (сама мысль об измене или просто привязанности вне брака вызывает ужас). Без общения с новыми людьми. Без путешествий, кроме как в Барнаул. Без удобств. Без денег – ибо деньги служат только для закупок (чаще всего коллективных) нужной по хозяйству вещи. Жизнь без лишних мыслей, лишних сомнений и борений – без всего, что, простите за банальность, делает нас людьми.
Счастливы ли жители общины? Когда задаёшь им такой вопрос – они замыкаются, ответы предсказуемы. Да, счастливы. Да, труд не утомляет. По комфорту не скучаем и удобств не хотим. А по большому счёту – не для счастья ведь это всё затевалось; есть люди, которые полагают, что счастье – вовсе не главное на свете. Цель Потеряевки, как сказано в её Уставе, – «возрождение жизни на старинных, православных, благочестивых, исконно русских основаниях». А к исконно русским основаниям счастье имеет довольно касательное отношение.
