Такая откровенность Павлова покоробила, но покоробила приятно.
– Почему?
– Он не туда смотрит.
– А мы все?
– Никогда не говорите «мы все», – сказала Шейла и, перевернувшись на спину, зажмурилась. Солнце так и било в просветы листвы. На их поляне вообще было сегодня солнечно.
– Хорошо. Я спрошу о себе.
– А вы всё делаете правильно, – она говорила без улыбки. – Правильно, но медленно. Я слыхала, что это русская черта.
Павлов начал было соображать, что всё это значит, но тут поднялся ветер. Ветер был странен: он не задевал крон, шёл понизу, на уровне головы Павлова; деревья вокруг так и стояли, застыв. Всё утихло по обыкновению неожиданно, словно и не было ничего.
– Вечером будет забавно, – сказала Шейла и ушла к себе в палатку. Павлов остался на поляне в полной растерянности.
Ничего забавного вечером не произошло, если не считать того, что Петерсен говорил с Павловым холоднее обычного и услал его одного на холмы.
– Вы позорно мало сделали для экспедиции, – говорил он в несвойственной ему резкой манере; слово «shame» звучало у него квакерски. – Ваше участие минимально, – и слово «participation» выходило у него с четырьмя ударениями. – Вы даром тратите время. Сегодня мне рассказали, что по вечерам над холмами появляется глаз. Я собираюсь ночью снимать озеро, говорят, что в полнолуние с ним что-то происходит, – а вас прошу исследовать холмы. Местные говорят, что они как-то реагируют на луну.
…В лунном свете поле, посреди которого округло возвышались холмы, выглядело готически. Домысливались ведьмы, вересковые поляны, клочья туч (небо было до такой степени безоблачно, что в лесу запросто можно было искать грибы, и луна светила ярче и чище обычного). Павлов поймал себя на том, что патологически ничего не боится – казалось бы, запаниковать самое время, но он ощущал прилив странной радости.
Он легко вскарабкался на ближний к нему холм, постоял в задумчивости, оглядывая поле, – и тут только сообразил, что значило Тёмное. Едва поняв это, он обрадовался ещё больше – и, верно, больше, чем когда-либо в жизни: подпрыгнул на месте, хлопнул себя по лбу и победоносно обернулся на Тёмное, лежавшее километрах в пяти к северу.
Над Тёмным висел большой зелёный глаз. Правда, он не моргал. Он глядел на Павлова в упор и, казалось, выжидательно. Потом исчез.
Утром Шейла заговорила с ним первая. Петерсен, мрачнее тучи (видимо, ничего не заснял ночью на озере), ушёл в Головино. Остальные ботанизировали в окрестностях. Павлову никто не препятствовал заниматься, чем ему заблагорассудится.
– И как вчера на холмах? – спросила Шейла.
– Ничего особенного. Пришла кое-какая мысль.
– Насчёт названий?
В первый момент Павлов обмер.
– Слушайте, Шейла, – сказал он после паузы. – Я сильно подозреваю, что вы – самое аномальное, что есть в этом треугольнике.
– А иначе зачем бы Олаф таскал меня с собой?
– Что вы хотите этим сказать?
– Только то, что говорю.
– Но как вы сообразили насчёт названий?
– Это очень просто. Вы, русский, не обращаете на них внимания. Треугольник вытянут к северу. Южнее всего голова. Далее – живот, эти kishki… А ещё ниже по карте – Тёмное. И всё это особенно забавно, если учесть, что холмы расположены между Головиным и Кишками, – eh?
– То есть я прав.
– То есть вы позже меня сумели представить себе лежащую женскую фигуру – вот и всё.
– С озером вместо пупка?
– И с Тёмным вместо того, о чём вы на самом деле подумали.
– Кстати, Тёмное – место, где почти не отмечается аномалий.
Шейла лениво усмехнулась:
– Это понятно. Там не бывает ничего необычного.
Павлов помолчал.
– Это ничего не объясняет, если вдуматься.
– Почти ничего.
Он посмотрел на неё со злостью: эти дразнилки надоели ему. Если она понимала всё, что здесь происходило, – можно было как-нибудь догадаться и о том, что вот уже пятые сутки он хочет её самым бесстыдным образом и почти ни о чём другом серьёзно думать не в состоянии. Не успев сообразить, что делает, Павлов поцеловал Шейлу Петерсен и в ту же минуту буквально вдавил её в землю, по-русски заорав:
– Ложись!
Дело в том, что едва он оторвался от её губ, как в трёх метрах от них ахнула бесшумная воронка и ветерком прошелестела удаляющаяся взрывная волна.
Шейла полежала на траве, потом села и, тряхнув головой, посмотрела на него:
– Unexpected?
– Что вы имеете в виду?
– Что вы этого не ждали. Очень напрасно.
– Объясните, в чём дело. Это всё вы делаете?
– Это всё делаем мы.
– Не понял.
– Ещё раз.
Теперь она поцеловала его сама – надо сказать, не слишком умело, но нежно, он успел удивиться этой нежности после пяти дней ровного равнодушия, – и воронка, теперь уже метрах в полутора, закидала их комьями земли.
– Эта ваша лесная женщина реагирует только на происходящее, – спокойно сказала Шейла. – Ей самой ничего не нужно. Всё происходит благодаря нам. Я это поняла после той истории с поваром, когда Олаф впервые сюда приехал. Он страшно наорал на мальчишку, у того прямо слёзы потекли. А мальчишка был злой. Вот оно и закипело.
– Озеро?
– Да.
– А когда мы приехали… когда крутилась вода… что это было?
– Полагаю, наш первый взаимный интерес.
Павлов протёр глаза:
– Вы всё замечали?
– Вы совершенно ничего не можете скрыть.
– Подождите, Шейла, – Павлов всё ещё не представлял картины в целом. – Но почему так катастрофично? Я допускаю, что под воздействием любви могут расцветать цветы, могут, я не знаю, птицы петь… Но почему ветер, почему взрывы?
– Знаете, что меня трогает в России? – сказала она с неожиданной ответной злостью. – Вы сильно преувеличиваете свою speciality. Вся ваша speciality – в нежелании видеть вещи такими, каковы они есть. Вы в России изобрели себе любовь и решили, что это сплошное удовольствие. Если страдания, то красивые страдания. Если взаимная тяга, то цветы и птицы. Вы не хотите понимать, что любовь – это катастрофа, вот почему у нас все нормальные люди давно пытаются её избегать. Знаете, чего больше всего боялись девчонки с моего курса? Любви. Сплошные проблемы! Было принято спать с нелюбимым человеком. Перед любимым начинаешь заискивать, от него зависишь – перед нелюбимым нет ни страха, ни обязательств. Это у вас все двинуты на любви (и это «crazy about love» вышло у неё особенно брезгливо). У вас не хотят понимать, что, если вы встречаете кого-то, к кому вас по-настоящему тянет, – у этого кого-то наверняка кто-то уже есть. Начинаются драмы, разрывы, ложь, бегство, кровь, – всё рвётся, всё рушится, начинается катастрофа… Посмотрите на себя. Вы можете себе представить, что будете когда-нибудь без меня обходиться?
