Из Москвы в треугольник снарядился замглавного «Честной жизни» и по совместительству спецкор «Мистера Фикса». Гостеприимные поселяне, угощая столичную знаменитость солёными рыжиками, рассказали о голубоглазых телятах с длинными чёрными ресницами, о непонятных звуках в лесу и о том, что два больших холма между Головиным и Кишками в зависимости от погоды меняют размер. «Честный Фикс» всему поверил и лично в лес не пошёл. Бесед с поселянами ему хватило на три специальных репортажа.
Но тут на зелёный глаз купился Петерсен, а Петерсен был неостановим. Исколесив, исплавав и исползав пять своих аномальных зон, он приехал в Россию в твёрдой уверенности, что во времена великих перемен тут не может не открыться очередная. Денег у него куры не клевали. Свои деньги Петерсен заработал в том числе и разнузданной антисоветской деятельностью, составлявшей его госдеповский заработок. Мало кто знал, что главный интерес его жизни – отнюдь не международные, а более таинственные контакты. Россия отплатила ему сторицей. Таких аномалий он не встречал даже в Сомали, где, по слухам, местная змея на хорошем английском однажды предсказала ему крах одной из сверхдержав.
Он, несомненно, остыл бы к Кировскому треугольнику, если бы в первую свою экспедицию, когда пять дней кряду ничего не происходило, не наорал на повара. Повара он нанял специально – кашеварить по очереди в экспедициях такого уровня не принято, – а молодой вспыльчивый кухмистер плюнул на привередливого босса и на его бабки. Он зашагал к станции, но, когда проходил мимо озера, увидел, что оно кипит.
В первый момент молодой человек решил, что вода попросту парит от жары. Приглядевшись, он заметил, что рыбы поспешно вылезают из воды и расползаются по кустам. Некоторые из них чуть слышно чирикали. Смертельно перепугавшись, повар затрусил назад к боссу – пока снаряжали камеры, то-сё, озеро успело остыть, и ничто ни о чём не напоминало; Петерсен совсем было собрался оторвать повару голову, но тут из кустов выползла запоздавшая рыба, с юрким повиливаньем добралась до берега и, довольно урча, плюхнулась в тёмно-синюю воду. Так Петерсен уверовал, а уверовавшего американца шведского происхождения не может остановить ничто.
Для каких нужд он таскал с собой молодую жену, толком было не понять: в аномальных зонах они принципиально спали в разных палатках, ибо, с точки зрения Петерсена, никогда не знаешь, каким может получиться плод, зачатый в аномальной зоне. Он вообще принадлежал к какой-то странной конфессии, которую Павлов толком не идентифицировал. В целом Петерсен ему нравился мало. Он и поехал с ним только потому, что поездка была сама по себе занятная и сугубо бесплатная. Остальные газетчики подобрались кто откуда, народ славный, – Петерсен считал необходимым условием успеха набрать с собой максимум русских журналистов для освещения экспедиции. Пить во время своих выездов он запрещал начисто, но русским журналистам столько раз запрещали пить, что никто особенно не пугался.
…До озера они добрались через полтора часа, когда солнце уже начинало помаленьку жарить и в лесу пахло августовской уксусной сыростью. Для подкрепления боевого духа кто-то предложил сделать на берегу кратковременный привал, а разбить палатки предполагалось ещё через пять километров, ближе к Кишкам, названия которых, кстати, не мог объяснить никто из местных. Они уже допивали кофе из термосов, когда самый безалаберный и молодой человек в экспедиции, подвизавшийся в газете «Крики любви», подошёл к воде и на некоторое время оцепенел.
– Ни… чего себе, – выдохнул он.
Павлов вглядывался дольше остальных – мысли его были слишком заняты Шейлой, – но и он заметил, что вода в озере медленно закручивается вдоль берега и ходит по ровному кругу, образуя в центре пупообразную воронку. Вода заплёскивала всё выше и выше по берегам и непостижимым образом затягивала.
– Don’t look! – закричал Петерсен. – Keep quiet and step back! Don’t look!
Шейла ухватилась за брезентовый рукав мужниной куртки; Петерсен неожиданно резко отшвырнул её назад и заслонил от неё озеро. Всё улеглось так же внезапно, как и началось, так что они еле успели заснять водоворот.
…Несмотря на то что всю местную воду двадцать раз проверяли на радиоактивность, у Петерсена начался от неё понос. Воспитанный в пуританских традициях, он то и дело выбегал ночами из палатки, уверяя, что услышал таинственный звук. После этого он исчезал в кустах и сам издавал несколько таинственных звуков. Днями Петерсен с камерой и дозиметром обходил окрестности, а Павлов поражался тому, как мало в экспедиции толку от Шейлы. Её происходящее интересовало меньше всего. Уникальна была её способность целыми днями валяться на траве с книгой, а чаще без книги. Она одинаково радушно приветствовала всех, улыбалась опять же всем поровну и решительно ни к чему не проявляла интереса. Впрочем, в известном смысле именно такая жена идеальна для первопроходца.
Однажды к их палаткам вышел меланхолический заяц, посмотрел и неспешно удалился. Петерсен предположил, что это контакт, и хотел догнать зайца, но тот словно растворился среди деревьев. В Кишках Павлову ничего особенного не рассказали – разве что одна местная девчонка поведала, что как-то во время грозы ливень застал её на холме и холм под ней слегка подрос, словно вспух, увеличившись попутно и в обхвате. Она еле скатилась вниз и прибежала домой, себя не помня.
Обо всём этом Павлов доложил Петерсену, но тот выслушал холодно. С остальными членами экспедиции он разговаривал совсем не так. Павлов не слишком задумывался о причинах этой неприязни: взгляды, которые он кидал на Шейлу, были вполне недвусмысленны, и не замечала их одна Шейла, но, поскольку из этого всё равно ничего не могло проистечь, ревновать было совсем уж глупо.
Павлов думал о том, что вот ему двадцать пять лет и за все эти двадцать пять лет он ни разу не встретил человека, с которым ему хотелось бы прожить остальные сколько их там будет. Шейла Петерсен вполне устраивала его в этом качестве. Она ничего не делала и почти не разговаривала, но у неё были понимающие глаза, а по ироническим ухмылкам, которыми она реагировала на реплики мужа, ясно было, насколько ей забавен этот вечно неофитский энтузиазм. Петерсен интенсивно общался с местными, производил фотографирование и замеры, уходил в шесть утра и приходил к семи вечера, ел мало и горел интересом ко всему. Прошло три дня.
На четвёртый Павлов не выдержал. Он вернулся в лагерь раньше остальных и увидел, что Шейла по-прежнему в задумчивости лежит рядом с палаткой, книга – нечто по социологии – валяется поодаль, а больше вокруг никого нет.
– Вы тут скучаете? – спросил он на своём весьма посредственном английском, которого, однако, хватало для повседневного общения.
– Никогда не скучаю.
– Почему?
– Мир всегда о чем-нибудь говорит.
После этой вполне скаутской банальности Павлов было расхотел общаться дальше, но произнесено это было с таким значением, что он попытался конкретизировать:
– Вы что-то наблюдали?
– Я всё время что-нибудь наблюдаю. Олаф – идиот, я давно это заметила.
