– А вы к нам не учительствовать ли приехали?
– Нет, я посмотреть…
– Да что же у нас смотреть? Леспромхоз ежихинский валит и пилит лес. В основном лиственный.
Этого добра в Ежихе много, а валить и пилить некому. Живут тут всё больше старики, а молодёжь не хочет валить лес. Всё правильно. Я тоже молодёжь и тоже не хочу. Ко всему прочему платят за это под триста, много – под четыреста рублей. На железной дороге тоже работают старики. Греться они заходят в станционный домик – голубой, деревянный, с неизменною железной печкой. Рядом с Ежихой работают «химики» – добывают живицу. Хлеб в магазине бывает редко, а когда бывает, то чаще всего в виде почти сухарном. Есть зато водка и зелёные банки «Завтрак туриста». Ещё стоят пыльные стеклянные баллоны с напитком виноградно-яблочным неосветлённым – неосветлённым до такой степени, что цвет его не оставляет никаких надежд. Когда проходит через Ежиху скорый поезд и останавливается на четыре минуты, население сбегается к вагону-ресторану – оттуда нет-нет и продадут колбасу или сигареты. Кормятся ежихинцы за счёт подсобных хозяйств, но картошка в этом году уродилась плохо – ездили копать на ближнюю станцию со славным названием Пижама. Кто может – держит свиней. В каждом почти дворе сидит угрюмоватая, но незлобивая псина, лающая на приезжего больше для порядку.
Главное в Ежихе событие – открытие промтоварного магазина. К магазину за час до конца двухчасового обеденного перерыва стягивается мало-помалу толпа, гадающая, что привезут нынче. Старики – отдельно, старухи – отдельно. Говорят в толпе все о Ельцине. Ельцина в Ежихе любят и всемерно поддерживают. Старики очень уважают Афанасьева – «круто режет». Все стоят и говорят о политике. Потом открывается магазин. Обычно в нём висят три неизменные нижние юбки нежных цветов с кружевами. Иной раз по распределению продают платья – тогда продавщица предупреждает: смотрите сколько хотите, а покупают сегодня только железнодорожники. Или лесничество. Есть ещё отдельная полка для ветеранов войны. На ветеранской полке лежат красные детские шортики, ползунки, спортивные костюмчики. Ветераны спорят и боятся, что всем не достанется.
Девочка лет десяти учит брата кататься на велосипеде, велосипед скользит по грязи и при общем хохоте въезжает в не успевший растаять грязный сугроб. Лапки у девочки красные, с облезшим лаком на ноготках.
– А ты что посмотреть приехал?
– Да так, думаю, дай взгляну, что за Ежиха…
– Ничего тут нету, кроме трухлявых домов. Танцы в клубе по пятницам, вот киномеханик приехал новый, а так ничего у нас нет интересного.
– А есть кому танцевать-то?
– Да ну… Одно слово – болото, блин. – И она в некотором испуге рукой зажимает рот.
– Да, блин… – соглашаюсь я машинально и в некотором испуге рукой зажимаю рот.
Ночью по улицам разъезжает чуть не единственный мотороллер. На нём, видимо, ездят те, кто танцует в клубе по пятницам. Ежихинцы подросткового возраста развлекаются тем, что вспрыгивают на медленно ползущую грузовую платформу. Она тащится, и они тащатся. Мимо станции, мимо чёрных домов, мимо надписи «Стальным магистралям – чёткий ритм». Словом, как везде, как на тысяче полустанков, жизнь как жизнь, Ежиха как Ежиха – Ежизнь. Идеально точная модель.
«Не так ли и ты, Русь, что бойкая, необгонимая тройка несёшься?» Господи, чему только не уподобляли её, родимую, – и Россия-тройка, и Россия-мать, но никто так и не понял, что Россия – ежиха.
Да, милые вы мои, Россия – ежиха! Я оттого сюда и приехал, что ёж – любимый мой зверь, его изображения наводняют мою квартиру, и знаю я о ежах все, что может знать дилетант. А знаете ли вы, что ежиха охотно пьёт? Налейте ей тёплого сладкого вина – она воплотит собою дружелюбие и ткнётся в вас мокрым чёрным носом своим. Знаете ли вы, что когти ежа слабы, зубы малы, зато нюх и слух абсолютен – ежиха слышит, как улитка в траве выпускает рожки… Чем вам не Россия с бесполезным, но абсолютным её чутьём, со слабым зрением? А знаете ли вы, что ежиха легко побеждает змею, как национальный наш герой – Георгий Победоносец? Знаете, что не боится она никаких ядов – ни мышьяка, ни цианида, ни сока яблочного неосветлённого? То-то…
Так и лежит она от моря и до моря, раскинувшись на тысячи вёрст, огромная ежиха, утыканная колючками лесов, вечно в снегу, вечно в зимней спячке, зато, когда фыркнет или чихнёт во сне, у всей Европы волосы встают дыбом. А когда выйдет она из спячки – или, как написал один школьник, из спрячки своей, – то с непривычки к весенней оттепельной свободе шатается по лесу не пойми куда, с мутным со сна взглядом, с подведённым с голодухи животом, со свалявшейся шерстью на брюхе…
А то свернётся шаром, ощетинится штыками и сопит угрожающе – войны мы не хотим, но в бой готовы, – бедная, бедная ежиха, сама себе единственная защита, ком игл. Разворачивается опасливо, годами, с боязливым пофыркиваньем и оглядкой, и опять бредёт непредсказуемым своим путём, колючая, загадочная, трудно поддающаяся дрессировке, и на каждой колючке у неё – а их десятки тысяч – суверенный висит флажок… Я так думаю, что хватит нам при слове «Родина» воображать себе нечто могучее, полнотелое, при мече. Пора нам при этом слове воображать себе триста избёнок в грязи по крышу, ветеранские ползунки и серо-пёструю, посапывающую лесную Ежиху, которая если ощетинилась и спрятала нос, то и думает, что все её боятся.
…С детства снится не страшный, неимоверно грустный сон: стою на затерянном лесном полустанке, жду поезда. Стоянка у него одна минута. Он подходит. Окна его тепло светятся, а кругом зима, ели. Я стою и знаю, что мне пора в вагон, но не могу пошевелиться. Растворяюсь, сливаюсь с этим снегом, небом, тишиной, безлюдьем – не двинуть ни рукой, ни ногой, луна глядит понимающе, и такая бесконечная тоска овладевает мной, потому что знаю, что сейчас на этом полустанке нет уже никого, включая меня.
Поезд мой уходит.
Русский треугольник
На платформе было пусто, пахло травой, гарью от рельсов и сыростью. Сразу же за платформой начинались кусты, глинистый склон, дальше – узкая река с ивами.
Павлов подумал, что именно в таком месте утонула некогда Офелия. Вот рута, а вот и розмарин. Ещё Павлов подумал о том, что Шейла Петерсен нравится ему несколько больше, чем следует.
Она стояла метрах в трёх от него, рядом с мужем, сорокалетним американцем шведского происхождения, специалистом по всякого рода аномалиям, – и Павлову представлялось, что такой союз уже сам по себе аномалия: флегматичная, томная девушка Шейла Петерсен, двадцати трёх лет от роду, и её вечно странствующий муж, на счету у которого уже три неудачных брака, пять открытых в разных концах света аномальных зон и теперь вот – шестая.
Деревни Малые Кишки, Головино и Тёмное (Кировская область, зимой – снега по пояс, летом – тёплая влажность, комарьё, ласковые размытые звёзды на бледно-фиолетовом небе) образуют Кировский треугольник, о котором не писал в наши времена только ленивый. Впервые о нём заговорили в разгар перестройки, когда местная молодёжка опубликовала беседу с поселянами. Ближе к Тёмному, над идеально круглым озером, жители стали замечать дымящиеся красные шары, неестественно густой слоёный туман и большой зелёный глаз, который якобы моргал. Кроме того, у всех, кто посещал треугольник, стабильно пропадали почему-то спички, вообще бывшие тогда в дефиците.
