Отношение к детям в русской деревенской общине (вот уж где русская ментальность в чистом виде, так что нечего грешить на Россию) было всегда довольно пренебрежительное: любить их, разумеется, любили, но росли они, как ветер в поле, и с малолетства вполне по-западному приучаемы были к труду. К труду их, положим, приучали и при совке (но не к оплачиваемому и полезному, как в Штатах, а к натужно-бесполезному – вроде сбора макулатуры и металлолома, с публичной проработкой малоактивных сборщиков). Но в России дитятко не было до такой степени сакрально: при большевиках же, с лёгкой руки Ленина, оно встало на пьедестал рядом со старцем. И оттого тигрица-мамаша, таранящая всех своим ребёнком в общественном транспорте, пользуется тут всеобщей любовью и поддержкой – ибо любовь к ребёнку есть чувство звериное, не рассуждающее и, значит, приветствуемое.
Когда-то литературовед Владимир Новиков совершенно справедливо обозвал совок «Детским миром» – действительно, ни в одной стране мира нет такого количества специально детской литературы, детского кино, детских кружков и т. д. Инфантилизм отечества нашего поразителен, ребёнок тут до такой степени обожаем, что самая мысль о предоставлении ему самостоятельности вызывает панику. От «новых русских» можно было бы ожидать как будто большей свободы в этом вопросе: состоятельный американец как раз усиленно выпихивает отпрыска в какую-никакую взрослую жизнь. Все мои знакомые новорусские семьи с таким пылом опекают своих взрослеющих детей, что те вправе позавидовать мальчикам и девочкам среднего класса. Одна маман (супруг служит в президентской администрации, квартира двухэтажная, ванна из чёрного мрамора) не выпускает пятнадцатилетнюю дочь, ничем не примечательную крыску, в гости к подруге: убьют, изнасилуют, похитят! Какие тут заработки, какая свобода – о чём вы говорите, если девяносто процентов российского юношества в возрасте до 25 лет проживает с родителями (и ровно такой же процент юношества американского – отдельно)?
Американский подросток в нашем представлении туп, более всего озабочен избавлением от прыщей, невинность теряет в машине и прирабатывает официантом в кафе. На самом деле американский подросток, особенно если он девочка, почти наверняка занимается вольной борьбой или каким-нибудь карате, читает очень много взрослых книжек, компьютер его совершенно не интересует – в детстве наигрался (если, конечно, ребёнок не готовится в программисты), – а в остальном они совершенно нормальные дети, разве что стадность им свойственна гораздо меньше. Они все очень разные. Говорить о тенденциях можно только применительно к нашим: американского ребёнка в тенденцию не больно-то загонишь. Главная же его черта – он не считает свой возраст заслугой и не рассчитывает ни на какую снисходительность. Более того – снисходительность воспринимается им как признак слабоумия: попробуйте вообразить передачку на манер нашего предвыборного телевизионного «Арбатского парламента» в предвыборных США! Собирают, значит, человек триста американской молодёжи и спрашивают: какие у вас проблемы? Сама возможность наличия сходных проблем более чем у трёх человек приводит к мысли о неизлечимой тоталитарности общества, где живут эти триста. В России, помнится (на мне был тяжкий грех ведения этой программы, я нуждался в деньгах), – триста человек мёрзли на Арбате и требовали у правительства льгот и жилья. Впрочем, «требовали» – сильно сказано: темперамент, как и погода, был значительно ниже нуля.
Правда, в Америке уже есть первые признаки нового тоталитаризма, о которых я говорил выше. И начинается, как всегда, с обожествления детей (то, что на какое-то время главным киногероем стал Макколей Калкин, абсолютно меня не радует: гнусный мальчишка, по-моему. И это тоже симптом). А потом во время дела всё той же Сьюзен Смит, о которой я не зря упомянул вначале, по всей стране вспыхивает безумная материнская любовь (и столь же безумная материнская ненависть к преступнице). Права детей становятся главной темой. В последнее время дошло до полного маразма – борцы за права детей запрещают родителям выбирать для своих отпрысков школу: это посягает на права… Это кажется бредом, но выглядит очень серьёзно. Любая страна, где детишки выделяются в отдельный класс общества и получают исключительные привилегии, стоит на пороге закрепощения – как и любая страна, в которой прислушиваются к мнению старейшины.
* * *
В этой теме есть ещё один, по-набоковски говоря, завиток, на первый взгляд не имеющий отношения к предмету разговора. Меня всегда очень занимал вопрос: почему вампир, воскресая из мёртвых, пробуждает у своих родственников ужас, а не радость? Радоваться надо его воскресению, а не прятаться под лавки! Андрей Синявский, досконально изучивший славянский фольклор, это дело мне разъяснил так: в ранней мифологии западных славян (там отчего-то сплошь вампиры) вампир никакого ужаса не вызывал. Напротив, его было жалко. Ему даже радовались, но в том-то и парадокс, что жить он может только за счёт свежей крови. Если не будет сосать живых – исчезнет. Он и сосёт-то не по своей воле, для него это поцелуй, проявление любви. И потому его, невольного убийцу близких, так жалеют молодые, дикие ещё славяне. И только потом, с окостенением мифа, с постепенным взрослением народа, вампир начинает вызывать страх и ненависть – прежде всего потому, что он есть отклонение от нормы. От Нормы. Гость оттуда, откуда гостям приходить не положено.
У всех оседлых народов оживший мертвец предстаёт носителем зла, его ненавидят, его боятся больше, чем собственной смерти. У молодых или у кочующих племён, для которых мораль не так абсолютна и норма не так священна, вампир и вообще призрак – всегда желанный гость. В замечательной работе социопсихолога Юлии Крупновой о цыганском фольклоре это доказано на текстах. Знамо, цыгане с их релятивизмом не станут ненавидеть покойника только за то, что он ожил! И американский фольклор, в особенности байки лесорубов, золотодобытчиков, героев Дикого Запада, – отнюдь не враждебен к оживающему покойнику. Он начинает активно помогать живым. В большинстве американских детских страшилок воскресающий предок главного героя – чаще всего это предок, павший на той далёкой, на гражданской, под знамёнами старого Эбби, – оказывается довольно весёлым призраком, даёт ребёнку полезные советы из военных времён и непрестанно прикладывается к виски. Отсюда же и прелестная попытка десакрализовать призраков в сериале «Настоящие охотники за привидениями», отсюда же и несомненное обаяние Дракулы в фильме Копполы, отсюда и старая шутка Уайльда «Кентервильское привидение», главными героями которой не случайно сделаны американцы. Призрака можно любить.
Проще любить объект десакрализованный, низведённый с пьедестала, вписанный в обыденный контекст: эта нехитрая мысль до сих пор не овладела умами российских граждан. Им ничего не стоит решить проблемы своих стариков (повысить пенсии, прислать новых тимуровцев – это всё успеется, у нас всегда базис бежит впереди надстройки): надо дать старику и подростку почувствовать, что они точно такие же люди, как все. Не напоминать калеке о его искалеченности (ибо и детство, и старость – это все-таки некая неполноценность, и оттого русский культ того и другого вдвойне ущербен и опасен). Перестать выделять стариков и детей в особую категорию населения – этого вполне достаточно, чтобы депрессия, терзающая в наши нестабильные времена тех и других, отступила.
