Говоря о своём времени, Джоан имела в виду американскую ситуацию конца тридцатых годов, когда ей было пятнадцать лет. К этому времени относились самые яркие впечатления её жизни. Она ещё помнила, как убили Бонни и Клайда. Сейчас она держала в Спрингфилде, штат Иллинойс, антикварную лавку, куда я приходил каждый вечер. Как большинство столиц штатов, городишко был маленький и двухэтажный, поскольку ни одно здание не имеет права быть выше Капитолия. В пять вечера жизнь замирала. Цыплёнок в меду по-гречески в ресторанчике напротив гостиницы оказался обычной курицей в кляре, «Форреста Гампа» в главном кинотеатре я уже посмотрел (нас было в зале пятеро маргиналов – я, китаец и три негра). Пьянствовать с местной прессой, в которой я стажировался, мне надоело: все разговоры были о рекламе, предстоящих выборах в Сенат и о деле Сьюзен Смит, которое многим наверняка памятно.
Сьюзен Смит, двадцатитрёхлетняя красавица из Южной Каролины, отличница и любимица городишки, вышла замуж за бойфренда своих школьных лет, но поймала его на измене: он спал с её подругой. Сама Сьюзен только что родила ему второго, денег абсолютно не было, но даже страх перед нищим будущим не помешал девчонке выгнать мужа. Тот не особенно сопротивлялся. Потом у неё завёлся дружок – сын владельца мебельной фабрики, где она прирабатывала, мальчик с фольклорным именем Финдлей. Абсолютно одинокая и привязчивая, она к нему прикипела всем сердцем, как свидетельствовали о том все знавшие её (никто о ней там ничего толком не знал, кстати: все были убеждены, что у Сьюзен Смит классная жизнь, дети всегда чистенькие и ухоженные – а у неё вот уже год не было денег расплатиться с врачом, принимавшим вторые роды). Финдлею она быстро надоела, тем более что у этого папенькина сынка был в окрестностях городка личный замок для оргий: чего ему было делать с отличницей Сьюзен Смит, которая ничего толком не умела? Он написал ей политкорректное письмо, которое на всякий случай не стёр из персонального компьютера и потом предъявил корреспондентам, этакая мразь. Сьюзен Смит решила покончить с собой, села в свою «Мазду» девяностого года и поехала с детьми на берег местного озера с твёрдым намерением загнать машину в озеро и погибнуть вместе с ними. В последний момент, когда машина была уже у кромки воды, инстинкт самосохранения сработал: она выпрыгнула. Дети погибли. А Сьюзен, судя по всему, рехнулась.
Она обратилась к полицейскому, солгав, что машину с её детьми угнал какой-то негр (в профиль, кстати, безумно похожий на её мужа – так вышло по словесному портрету, который она составила в полиции). Детектор лжи расколол её очень быстро. Вскоре она созналась, что сама утопила детей. Страна, которая только что вела бешеные поиски и вовсю сопереживала Сьюзен Смит, вспыхнула праведным гневом. Родители возили детей на озеро, откуда только что подняли «Мазду» с двумя трупами, и дети по ночам в кошмарах кричали: «Мамочка, а ты не утопишь меня?!» Короче, общенациональная пятиминутка ненависти, и умом я понимал, что Сьюзен Смит всё это заслужила, но мне почему-то было очень жалко бедную девку, которой сроду не помог никто из соседей и которую теперь приходится прятать от разъярённого городского населения, больше всего уязвлённого тем, что их городок заподозрили в расизме. Она ведь на негра свалила! Эту же тему особенно пылко муссировали ребята из спрингфилдской прессы, и я в своём сострадании к детоубийце, которую обличали по телевизору раскалённые, раскормленные домохозяйки, чувствовал себя монстром. Поэтому я ходил к Джоан и отводил душу.
Ей было здорово за семьдесят. Она настаивала, чтобы я называл её по имени, поила кофием, угощала самокрутками и рассказывала о своём товаре. Тут была вся Америка за пятьдесят лет от Великой депрессии до Великой эйфории времён раннего Рейгана. Народу заходило мало, большею частью туристы, приехавшие на родину великого Линкольна.
– Кстати, не верь, что наш Эбби был голубой. Его присвоили нынешние голубые, а на самом деле у него всё было в порядке. У него были дети, и вообще тогда не было никаких голубых. Они скоро скажут, что Вашингтон был гей и что все они на радостях совокуплялись в ночь подписания Декларации, – и она хохотала. – Другое дело, что у Эбби жена была стерва. Она потом съехала. Он ещё говаривал: вот я будто бы освободил негров, и негры могли бы в благодарность освободить меня от этой чокнутой! – Вообще, если верить Джоан, у Линкольна были солоноватые шуточки. Голубых она терпеть не могла и вообще была единственным человеком, у которого я находил сочувствие своим некорректным взглядам.
Нрав её не особенно изменился с тех полулегендарных пор, когда в гангстерской, весёлой и страшной Америке от души сочувствовали двум влюблённым убийцам, разъезжавшим в машине по родному штату и храбро уходившим от полиции («А знаешь, почему их никак не могли поймать? Тогда только-только начали строить приличные дороги. И кроме того, у Клайда была мощная машина. Однажды они убили шерифа!» – она ужасно ими гордилась). Поскольку в юности Джоан застала депрессию, у неё не было никаких иллюзий насчёт того, что человек человеку чем-нибудь должен помогать. Сочувствие – другое дело. При всей нашей дружбе она не уступала мне ни цента. Джоан закрывалась к восьми и, гулко кашляя, хохоча, обзывая себя старой требухой, двигалась на свой второй этаж – смотреть телевизор и спать; я прощался и с очередным сокровищем – музыкальная шкатулка, книжка, пластинка Боба Дилана шестьдесят пушистого года – выдвигался в гостиницу. Так я и гостил у неё по вечерам все две недели, что торчал в Спрингфилде. Её сын, уже в годах, прилетевший навестить мать в день её рождения, катал меня в дряхлом «Форде» по медно-красным осенним окрестностям.
– Мать – классная старуха, – доверительно сообщил он. – В России есть такие старики?
– Есть, – сказал я после паузы. – Но мало.
* * *
…Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в предвыборные месяцы в России две главных категории населения – старики и дети. Всякой партии, готовящейся к знаменательной дате, приходится лавировать. Ещё в декабре прошлого года был весьма популярен следующий предвыборный лозунг: пусть молодёжь идёт на выборы, иначе старики придут строем и проголосуют за то будущее, которое будет похоже на их прошлое. Культуролог А. Шемякин справедливо назвал этот лозунг бумерангом, поскольку все мы не вечно зелены. Забавно было пронаблюдать, как демократы вертятся ужами на сковородке в жажде невинность соблюсти и капитал приобрести, – одновременно делая ставки на молодёжь и пытаясь задобрить стариков то увеличением пенсий, то разного рода подачками. На молодёжь сегодня ставить бессмысленно: давать ей подачки – не хватит никакого бюджета, а простор для инициативы ей попросту не нужен за полным отсутствием этой последней. Может статься, и слава богу, что они так пассивны, – ибо коммунисты тоже не в силах их зажечь пассионарными лозунгами типа «Все на баррикады» или «Стар – убивать». Акция «Голосуй или проиграешь» не сумела загнать на первый тур выборов даже половину двадцатилетних. Главные силы в предвыборные времена были брошены на стариков. Это поразительным образом контрастирует с американской ситуацией нынешнего года, когда два главных российских козыря – детство и старчество – не разыгрываются пропагандой в принципе. Попробуй напомни американскому подростку, что он ребёнок! Попробуй напомни американскому старику поколения Джоан, что он старик!
