Кроме людей, стоящих у кормил и кормушек, все граждане СССР вели более-менее однородную жизнь: тут не из чего выбирать. Альтернатива жизни в России искони только одна. Оттого всякий русский бунт не есть способ переустройства жизни, а путь к её усложнению или ликвидации. Аналогично обстояло дело с бунтом шестидесятых годов – стиль жизни обернулся стилем смерти и саморастраты.
Ежели вдуматься, перед нами оказывается виноват и Хемингуэй с его культом лаконизма, мужественности и подтекстов. Тяжка его вина не только перед русской прозой, но и перед теми наиболее продвинутыми читателями, которые вместе со свитером грубой вязки натянули на себя вериги обязательной крутизны. Проблема заключается в том, что из-за той же пресловутой свободы выбора западный человек мог худо-бедно насытить свою жизнь событиями и тем самым создать себе основания для мужчинского самоуважения. Он мог провести с любовницей три ночи в отеле на Гавайях, а потом добровольно улететь куда-нибудь сражаться. Русского человека сражаться только посылали, причём обстоятельства и характер сражения были столь оскорбительны для человеческой природы, что даже перспектива красивой гибели оказывалась под большим вопросом. Что же до событий, то даже менять любовниц для советского человека всю жизнь было весьма обременительно. На русских просторах нет места крутизне и лаконизму – тут всякий диалог растягивается на месяцы, всякий адюльтер – на годы, и порвать резиновую цепь бесконечных обязательств куда сложнее, чем вылететь на Гавайи.
Быть мужчинским мужчиной здесь решительно негде: любой храбрый поступок расценивается как нарушение общественного порядка, а вести хемингуэевский диалог в России попросту невозможно – приходится попутно обговаривать тьму бытовых мелочей, совершенно затемняющих содержание. Молчаливый супермен пасует здесь перед начальником, контролёром и водопроводчиком. Половой гигант, на шею которому вешаются восторженные подруги, в позе униженного просителя застывает перед другом-художником, который со снисходительным видом вручает ему на час ключи от мастерской. Любые попытки советского человека быть свободным разбиваются о его социальную и бытовую несвободу, перерождаясь в скучную и обременительную обязанность быть свободным – повинность, хуже которой ничего быть не может. Любая отечественная потуга на крутизну есть прежде всего потуга – поскольку местные жители с тоской примеривают на себя тот стиль жизни, который им страшно широк в поясе и парадоксально жмёт в подмышках.
Увы, это касается и делового стиля, который в отечественном варианте выродился в то же унылое копирование западных идей. Поразительно, с какой неумолимостью в России искони приживается худшее из того, что вполне может быть терпимо на Западе: сорняки цветут здесь, что твои одуванчики, тогда как ростки смысла вянут и пропадают под солнцем бессмертным совка. Россия – страна издержек всего, чего можно.
Офисно-деловой стиль реализуется тут в уныло-монотонном просиживании брюк. Западные «яппи» мелькнули и у нас, прижилось было и словечко на страницах молодёжной прессы, – но сколь ни малоприятны отутюженные мальчики, сошедшие со страниц налоговой декларации, их отечественный эквивалент не в пример отвратительнее. Наши яппи, заправляющие ныне арендой, куплей-продажей и юридическими консультациями, переняли стиль комсомольских вожаков с их полным равнодушием к клиенту, но научились при этом фальшиво улыбаться и заученно повторять дежурные приветствия.
Деловой стиль жизни в сочетании со стилем рюсс являет собой путающий гибрид: перед нами юный хищник в галстуке максимально нелепой расцветки; в его улыбке обнажаются железные зубы; его единственная задача – состричь с паршивой овцы максимум шерсти и выдать это за деловую хватку, блистательно исчезающую, как только перед нашим молодцом оказывается овца позубастее. У делового мальчика нет времени ни на что, кроме стрижки – шерсть он стрижёт или купоны; он смотрит сквозь вас с тем непрошибаемым превосходством, с каким прежде спрашивали: «Что, шляпу надел?»
Деловая жизнь России замечательна именно полным отсутствием жизни – об отсутствии дел говорить не приходится; стандартизация оборачивается тотальным обезличиванием, а здоровая тяга к хорошей жизни – маниакальным стремлением отравить существование окружающим и за счёт ухудшения фона выглядеть на нём более-менее пристойно. Больше двух минут с «новым русским» разговаривать сложно. Его постоянная спешка и беспрерывное ёрзанье, долженствующие обозначать деловитость, вызывают мысль о том, что он страшно торопится в некий тихий уголок, куда даже Боровой ходит пешком.
Подобная компрометация самых светлых начинаний – будь то обуржуазивание или разбуржуазивание, бунт или порядок, лаконизм или любвеобильность – наводит на страшную мысль о том, что для немца решительно всё здорово, а для русского решительно всё смерть. Это не совсем так, хотя русское копирование западных стилей жизни не удаётся именно из-за глубинной несвободы выбора. Стиль переносится на местную почву не просто механически, но рабски, однако это само по себе не может скомпрометировать никакую жизнеспособную идею. Проблема в том, что стиль жизни возможен там, где его есть на что поменять и уж тем более есть из чего выбрать. В России последние пятьдесят, а то и более лет мы имеем дело не столько с жизнью, сколько с выживанием. А попытка обставить выживание внешними приметами жизни только ускоряет и без того тяжкий процесс. Экзистенциальные проблемы, которые, собственно, и диктовали Западу смену жизненных установок, в России обнажились лишь в последнее время – по крайней мере у большинства; все предыдущие годы они заслонялись то социальными, то попросту бытовыми. Какой, помилуйте, стиль жизни, когда жизни нет, а есть перманентное выяснение отношений с ЖЭКом, начальством и любовницей, вымотанной сумками и плитой? Какой стиль жизни может быть у молодого хищника, которому вместо костюма с иголочки по жанру положена тигровая шкура? Какое офисное оборудование создаст деловой стиль там, где есть мучительная борьба за глоток воздуха на завтрашний день? Вся эта ситуация напоминает диалог из бунинской «Руси»: «Этот сарафан был в стиле рюсс?» – «Нет, скорее всего, в стиле бедности».
Поведение постсоветского человека регламентировано слишком многими обстоятельствами, чтобы ещё думать при этом о его внешнем оформлении. Оттого среднему русскому остаётся с презрением отзываться о западных философиях жизни, утверждая, что их перенос на русскую почву губителен и для них, и для почвы. Ничего не губителен: почва тут такая же, как везде. Беда в том, что при дефиците носков цвет галстука не может иметь принципиального значения.
Что до попыток Запада перенять русский стиль – результат оказывается столь же плачевен. Мне приходилось видеть юношей безумных, читающих Достоевского в оригинале: хорошо, если им удастся выползти из русифицированной шкуры, не ободрав себе бока. Обычно все попытки жить по-русски заканчиваются для западного человека тяжёлым похмельем и жестоким разочарованием в загадочной русской душе. Эта душа не потому так безответственна, так опрометчива в обещаниях и так безоглядна в своих проявлениях, что слишком специфична. Просто в русской жизни нельзя сдержать ни одного обещания и вовремя явиться на свидание – что делового, что полового свойства. Непременно что-нибудь вмешается, и судьба, как правило, принимает облик таксиста или стрелочника. Русский может позволить себе раздавать любые посулы и не сдерживать ни одного – ибо он априори уверен, что жизнь помешает ему выполнить даже самое невинное обязательство. Для наших деловых людей – берут они западные кредиты или приманивают акционеров – оправдание найдётся всегда, а срыв условий договора никого не удивит. Все претензии – к географии, истории и метафизике.
