Алекс хотел поехать вместе с ней. Он настаивал. Но Анни уперлась. Нет, ни за что. Он не может бросить работу, особенно сейчас, когда им так нужны деньги.
– Но это же твой отец.
Анни перестала плакать, но чувствовала, что слезы никуда не делись, стояли рядом, подкатывая к самому горлу. Припухлость, которая и не думала исчезать, словно тело знало, что скоро снова настанет ее время. Но дело могло быть и в другом. Анни серьезно посмотрела на Алекса.
– А теперь он мертв.
Она помнила его запах, причудливую смесь кофе и коровьего навоза и чего-то еще, вроде застарелой грязи. Словно полузабытое воспоминание. Анни покачала головой.
Но Алекс не отставал. Он обнял ее за плечи.
– Я должен быть твоей опорой. Твоей жилеткой, чтобы выплакаться.
Анни рассердила его настойчивость. С тех пор, как Алекс переехал к ней или, как сам он выразился, с тех пор как они съехались, (словно между ними было что-то общее), Анни все чаще ловила себя на мысли, что он просто не понимает, что бесполезно пытаться войти туда, в эту скрытую комнату. Ее потайной уголок души, куда только она имела доступ и больше никто другой. Она вздохнула и стряхнула его руку.
– Нет, нет и еще раз нет. Ты ничего не понимаешь.
И тут же пожалела о своей резкости, почувствовав, как его это задело. Анни погладила Алекса по спине.
– Когда я там окажусь, я сама себе буду опорой. Ты же снова будешь чувствовать себя просто как в отъезде. Забыл, как было в прошлый раз?
Она всегда раскаивалась, когда видела, как огорчают его ее слова, но все никак не могла научиться сдерживать себя. Она просто не умела вести себя по-другому.
– Я должна позаботиться о моей маме. Она, должно быть, совсем убита горем. И еще мои братья и сестры. О Боже.
И она снова расплакалась. В итоге все стало так, как хотела Анни.
В поезде мысли Анни порхали свободно, и она вспоминала вещи, которые на первый взгляд казались лишенными всякого смысла.
Она вспоминала, как подолгу откашливался Пентти, когда ему предстояло произнести речь перед людьми, которых он не очень хорошо знал.
Вспоминала его длинные разглагольствования о военных годах. Его рассказы без тени юмора, в которых люди и события представали как живые, пугая своей реалистичностью. Так что никто не мог их слушать.
Она вспоминала, как сидела у него на коленях и смотрела на него, когда упала с велосипеда и расцарапала себе обе коленки и подбородок, так что пошла кровь. Сколько же ей тогда было – семь или, может быть, восемь, десять, одиннадцать?
Она помнила, как порой, что-то такое мелькало в его взгляде, какая-то веселая искорка или, как он сам выражался, остроумие.
Она помнила его сухие шершавые ладони, которые он никогда не мог отмыть дочиста, сколько ни тер их мылом для выведения пятен.
Она вспоминала его голос, каким хриплым он был в те редкие моменты, когда не кричал на них, такой непривычный к мягким интонациям.
Она помнила все эти подробности и еще кучу всего, и, закрыв глаза, видела перед собой отца как живого.
Было что-то успокаивающее в понимании, что пока она едет, время идет, и она миля за милей перемещается все ближе к источнику боли и одновременно с каждой минутой все дальше удаляется от него.
Анни смотрела, как меняется за окном летний пейзаж, потому что чем дальше двигаешься на север, тем больше шансов застать там лето. Это походило на путешествие во времени, в прошлое, когда ее отец был еще жив.
В животе зашевелился ребенок, как это часто бывало в последнее время. Ей говорили, что она должна сказать спасибо, что он не шевелится по ночам и не мешает ей спать, это означало, что когда ребенок родится, он быстро приспособится к ее суточному ритму, и она сможет высыпаться.
Анни сразу же направилась прямиком в Аапаярви. Она села на автобус, как делала это раньше, когда еще жила дома и никто из них даже не помышлял о жизни в городе.
Последний участок пути пришлось идти пешком, без малого три километра, и вскоре она поняла, что не рассчитала свои силы: опухшие ноги заболели уже через пару сотен метров – лето 1982 года выдалось рекордно жарким даже для Торнедалена. К счастью, ей не пришлось идти пешком всю дорогу, потому что примерно через километр ее нагнал сосед. Отругав ее за то, что она в столь интересном положении пускается в такие рискованные авантюры, он помог ей залезть в свой трактор.
И они оба посмеялись над ее неуклюжестью.
Когда Анни устроились в тесной кабине, сосед пробормотал соболезнования по поводу кончины Пентти и спросил, когда будут роды.
Узнав, что осталось всего две недели, снова выругался: какого черта она вообще здесь делает, разве она не понимает, что жизнь нужно ставить превыше смерти? Анни ответила что-то уклончивое, после чего они молча продолжили свою неспешную поездку.
Просто удивительно, до какой степени иные места прямо-таки запрограммированы в нас, потому что вся дорога на всем ее протяжении выглядела точь-в-точь, какой Анни представляла ее себе еще в поезде, и даже если бы она зажмурилась, это не сыграло бы никакой роли. Окружавшая ее местность жила в ней все эти годы, намертво укоренившись. Но вот дом, дома больше не было.
Анни помнила, как прощалась с ним в тот день, прошлой зимой, как стояла во дворе и обводила все взглядом, отчасти уверенная в том, что это в последний раз. Но она подумала так тогда, потому что верила, что больше сюда не вернется. А не потому, что дома не станет.
Во дворе стояли две полицейские машины, а позади них Анни увидела обгоревшие руины, которые когда-то были ее отчим домом.
Часть внешних стен осталась стоять, и в самом центре дома возвышалась печная труба, вся черная и грязная от сажи, но в остальном мало что уцелело. Пару ступенек лестницы и так, по мелочи. Руины уже не дымились, но раскаленный воздух все еще дрожал над пепелищем, словно над асфальтом в жаркий день.
Чуть дальше, на противоположной стороне двора возвышался остов будущего дома Эско. Стен еще не было, сам дом держался лишь на опорных балках. Но стропильная ферма крыши была уже на месте и, если поднапрячь фантазию, то уже можно было представить себе, как будет выглядеть готовый дом.
Дом Эско действительно стоял на правильном месте. Вот где нужно было с самого начала его строить. Само место словно было создано для этого. Растущая рядом сосна высоко возносилась вверх, к синему небу, как вечный страж, стойкий и верный.
Прежний же дом исчез. Сгинул.
Он существовал. Но теперь его больше нет. Коровник остался, и на мгновение Анни напрочь позабыла о том, что случилось, и в нетерпении уставилась на дощатую дверь, ожидая, что та сейчас откроется и оттуда появится отец, прихрамывая, пересечет двор и лениво поднимет руку в приветственном жесте.
Подойдя к полицейским машинам, Анни увидела шефа местной полиции Юху Сотилайнена, беседующего с одетым в штатское комиссаром, – должно быть, из Кеми, поняла она, из большого города, где власти располагали куда большими ресурсами для ведения подобных расследований, чем здесь, в провинции. Юхе Сотилайнену сейчас должно быть было около шестидесяти, и Анни помнила все те моменты, когда он въезжал к ним во двор с суровым выражением на лице и одним из детей Тойми на заднем сиденье. Саму Анни полиция никогда не привозила домой, но со многими другими ее братьями и сестрами такое бывало, и не раз.
