– Зато рубашка новая! – добавил он и провел пальцами по ткани.
Этого нельзя было не заметить, потому что на ней до сих пор виднелись следы картонки для фиксации воротничка. Но Сири решила, что есть в нем что-то чрезвычайно симпатичное.
– Оно тоже новое, – сказала Сири, показывая на свое платье.
– И в нем тоже жарко? Черт побери, я весь взмок в этой рубашке, – сказал он, и они оба с облегчением рассмеялись.
Его звали Микаэль, и на самом деле он был шведом, но уже долгое время жил на финской стороне и изъяснялся на отличном беглом финском. Но при этом ездил на «Вольво».
Они заказали кофе, после чего долго сидели за столиком в глубине зала и разговаривали.
Было приятно. Сири не знала, чего она ожидала от этой встречи, но уж точно не думала, что ей будет так хорошо. Потому что ей было легко с Микаэлем или Микой, как он сам предложил его называть. Он был вдовцом с двумя детьми, мальчиком и девочкой, которые переехали жить в Стокгольм, и теперь он редко с ними виделся.
– Когда их мама была жива, они чаще приезжали в гости, а теперь… да нет, я же понимаю, у них теперь своя жизнь. А сам я не хочу навязываться. Хотя, конечно, было бы здорово посмотреть, что там у них да как.
Сири кивнула и рассказала ему об Анни, которая тоже жила в столице, и она подумывала съездить навестить ее, когда родится ребенок, но когда это еще случится.
– Мы могли бы составить друг другу компанию, – сказал Мика, размешивая в чашке сахар. – Ведь у нас столько общего!
И он улыбнулся и подмигнул ей своими маленькими светло-серыми глазами с прищуром, и несмотря на то, что они только что познакомились, Сири ощутила нечто совершенно определенное – нутром, а может, еще чем поглубже, и поняла, что хотела бы снова встретить Мику.
Они просидели почти два часа. Потом он проводил ее до машины, узнал, можно ли ему поцеловать ее в щечку (ну конечно, можно!) и спросил, хочет ли она снова с ним встретиться.
Сири улыбнулась.
– С удовольствием.
– Когда же? – поинтересовался Мика.
– Пока не имею ни малейшего понятия, сначала мне нужно попасть домой и посоветоваться с дочерью. Ведь это она выбирала мне платье. И даже место для встречи!
И они чуть смущенно рассмеялись – над ситуацией, над собой, над тем, чего еще нельзя выразить словами, но что уже начало проклевываться между ними. И неважно, что прошло так мало времени – такие вещи чувствуются сразу.
Сири села в машину и покатила домой. По дороге она поймала себя на том, что беспрестанно улыбается, так что у нее с непривычки даже заболели щеки. И когда с ней раньше такое бывало? Да, лето обещало получиться просто замечательным.
* * *
Эти летние каникулы обещали быть совсем другими. Лахья прямо-таки нутром это чувствовала. Не только потому, что они переехали. А еще потому, что это будет первое лето без Тармо.
Лахья занималась тем, что читала, делала дела по дому и кувыркалась на заднем сиденье бежевого «Сааба» Матти.
Все эти кувыркания были такими же бесцветными, как его автомобиль, и не будили в ней совершенно никаких эмоций. При этом она тосковала по своему брату и одновременно злилась на него. И злясь на него, она злилась на себя, потому что понимала, что для Тармо, чтобы спастись, единственно верным средством было отправиться в место, которое было ему предназначено. Где он мог бы выжить. И ее злило, что сама она должна оставаться здесь и справляться со всем в одиночку.
Жить бок о бок с гением очень утомительно. Пусть даже ты любишь этого гения, но к этой любви всегда примешивается толика зависти. Тебе кажется, что ты сам, возможно, тоже заслуживаешь чего-то большего, хотя бы совсем немного, пусть даже никто другой этого не понял (пока).
Тармо часто звонил ей после того случая в бане. Лахья замечала, что брат по-прежнему чувствует с ней близость, но не знала, заметил ли он по ней, на каком расстоянии пребывает она. Потому что сама Лахья чувствовала себя все более и более далекой.
Она часто находила причины, чтобы не приходить домой или чтобы как можно скорее положить трубку, когда Тармо все же удавалось до нее дозвониться, и она оплакивала расстояние между ними, в особенности потому, что знала, что сама же его и поддерживала, но поступать по-другому она не умела.
Лахья знала, что Сири любит ее достаточно сильно – настолько, насколько требуется.
Но ни капелькой больше.
Надо быть совсем дураком, чтобы думать, что дети якобы не замечают таких вещей или не чувствуют. Еще как чувствуют!
К тому же Лахья отчасти была особенным ребенком, но самым особенным в ней было то, что она была девочкой. Родись она в теле мальчика, ее бы наверняка любили куда больше и родители, и окружающие. Да и она сама. Тот, на кого она всегда могла опереться и положиться, был Тармо. Остальные братья и сестры постоянно были рядом с ней, никуда не девались, особенно самые младшие, и все равно, даже среди них Лахья чувствовала себя одинокой. Но она привыкла думать, что в этом нет ничего страшного, ведь у нее есть Тармо, они всегда будут друг у друга и смогут вместе идти по миру и по жизни.
Но теперь он все-таки уехал.
Без Тармо стало сложнее справляться с насмешками одноклассников, с одиночеством, со всеми этими мелочами, с которыми так трудно разобраться, не имея рядом того, с кем можно разделить будни. Того, кто всегда понимал, что она имела в виду, кто бережно хранил смешные случаи и неудачи, складывая их в маленькую коробочку внутри себя, чтобы потом иметь возможность достать ее, когда потребуется, и поделиться с ее содержимым. В такие моменты они могли вместе посмеяться и погрустить и жить дальше.
Но теперь, с Тармо в 738 километрах от дома, Лахья училась жить в одиночку и пропускать все происходящее только через себя. В последнее время она даже активно искала боль. Училась противостоять ей. Старалась привыкнуть, пытаясь найти в своей душе уголок, который мог бы стать ее надежным убежищем. И где уже ничто не могло причинить ей боль.
Довольно провокационное качество – уступать боли, постоянно принимать ее, не возражая. В конечном счете это может спровоцировать даже тех людей, которые говорят, что любят тебя.
По своей натуре Матти не был жестоким человеком и в глубине души знал это. Просто было что-то такое в поведении Лахьи, какая-то бесхребетность, которая здорово его раздражала. Он никогда не знал наверняка, хотела ли она быть с ним на самом-то деле, или любила ли его взаправду, потому что Лахья никогда не показывала, что чувствует. Только равнодушно пожимала плечами. Словно все ей было безразлично.
И он, который был готов любить ее, пусть даже она не была красавицей или популярной (а уж сам Матти и подавно, но он не брал этого в расчет или ему было наплевать), а она не принимала его любви и не была благодарна ему за то, что он делал для нее… в общем, все это приводило его в бешенство.
