«Жизнь – это одно большое приключение», вспомнилось ей.
Время было без пяти, она это точно знала, потому что на одной из стен бара висели часы, а если бы их не было, то на этот случай у нее были наручные часы – есть чем гордиться.
Наручные часы и прочие украшения не принадлежали к числу ее привычных вещей. Долгое время единственным украшением Сири было ее обручальное кольцо. Со временем у нее скопилось изрядное количество побрякушек, прежде всего благодаря ее дочкам, которые дарили ей украшения на Рождество и дни рождения, и хотя она любила их подарки, любила искренне и беззаветно, но скорее так, как любят дети, нежели многодетная мамаша со стажем, или как сокровище (как сказала бы ее мать), потому что у Сири никогда не было повода надеть их; было бы странно, если бы она готовила или доила коров, увешенная жемчугами и серьгами. Но все же ее, как сороку, тянуло ко всему, что блестит.
Теперь же она могла носить украшения хоть все дни напролет, и рядом с ней не было никого, кто бы ее за это осудил.
* * *
Ирония судьбы. Она часто над этим задумывалась. Что ее окрестили Лахьей. Словно предвидели, что она будет чувствовать себя бесполезной настолько, насколько это вообще возможно для человека.
«Лахья» означает «дар», «подарок».
Лахья спрашивала себя, жалеет ли Сири, что дала последней из своих родившихся дочерей это красивое имя или, точнее, как часто она об этом жалеет. Ее интересовало, насколько именно мать разочарована в ней и том отсутствие дара, который она олицетворяла.
Если жить, постоянно ощущая себя ходячим недоразумением, то в конце концов ты им и станешь. Раньше у Лахьи всегда был Тармо, который держал ее за руку и давал ей почувствовать себя если не подарком, то уж значимой, это точно. Но с тех пор, как Тармо уехал, все переменилось. Тармо и Лахья были псевдоблизнецами. Да, сами они об этом не знали, но так оно и было. Это означало, что они были настолько неразрывно связаны между собой, насколько вообще могут быть связаны двое детей, не выношенные вместе в череве одной матери. Один не мыслил свою жизнь без другого. Они родились с разницей в один год и четыре месяца, и куда бы ни шел Тармо, Лахья тут же следовала за ним. Со временем их связь еще больше окрепла. Они были союзниками в этой семье с кучей детей, множеством неурядиц и постоянной нехваткой места. Надежным уголком, куда можно забиться и расслабиться. Душевно и физически. Так было, пока Тармо не уехал. И не бросил Лахью одну в этом кавардаке.
И под кавардаком подразумевалась не только семья Тойми и все, что с ней было связано, а скорее тот кавардак, в который вылился пубертатный период Лахьи.
Лахья и Тармо, Тармо и Лахья. Они всегда были друг у друга.
Чисто внешне они были совершенно разными. Он – темноволосый, худощавый, серьезный. Лахья – с пепельными волосами, атлетического сложения (как сказал бы тот, кто хочет показаться вежливыми, а кто не хочет, назвал бы ее просто – неуклюжая медведица), маленькая, словно спринтер, с узкими раскосыми голубыми глазами, саамскими, как сказали бы некоторые, и это был бы отнюдь не комплимент, и еще эта улыбка – ее губы постоянно изгибались в крошечную улыбку. Словно ей был известен секрет, о котором больше никто не знал. Язвительная ухмылка, которая вечно выводила из себя Пентти, а теперь начала выводить из себя и Матти.
Матти, ее бойфренда.
Он вклинился между ней и Тармо или, скорее, занял место Тармо – теперь, когда брат был так далеко.
Потому что Лахья восприняла его отъезд очень тяжело, после него она больше ни с кем не дружила. Для нее больше нигде не было места, ни дома, ни в школе. По большей части она пребывала в стороне, над ней никто не издевался, скорее… просто не замечал, а очень непросто жить, когда тебя не замечают, в итоге сам себе начинаешь казаться незаметным, смутным и расплывчатым силуэтом, да еще и с изъяном.
А если человек престает замечать сам себя, то тут недолго скатиться в такие дебри, куда бы человек, будь у него с самого начала выбор, ни за что бы не скатился. Но у Лахьи никакого выбора не было – так, во всяком случае, ей казалось. И когда перед ней вырос Матти и предложил ей нечто – возможность заявить о своем существовании, четче обозначить свои контуры, она воспользовалась ею. И теперь она была девушкой Матти.
Матти, который бросил школу и работал на сортировке писем. Тармо недолюбливал Матти, а Матти недолюбливал Тармо. А Лахья и подавно не любила Матти, но поняла это только со временем.
Ну, поняла и поняла. Ведь она и так всегда это знала, а между тем положение дел становилось все более невыносимым. Хотя она никому ничего не говорила. Это чувство жило лишь внутри нее, грызло и теснило, мешая нормально дышать. Эх, и зачем ей вообще понадобилось заводить парня? Да еще такого, который старше ее на четыре года, и которого она не то что не любит, но даже не уважает, и который, если уж быть до конца честным, скорее всего, сам не любит ее ничуточки.
Но Матти был настойчивым (Или просто упрямым). Раз вбив себе что-то в голову, он уже не отступал. Вгрызался, словно барсук, пока там все не обвалится. И теперь он возомнил, что Лахья должна быть его. А у Лахьи не нашлось достаточно веской причины, чтобы отказать ему. Поэтому ей пришлось покориться обстоятельствам, надеясь, что возможно все эти отношения кончатся ничем. Или что он потеряет к ней интерес. Или еще что-нибудь случится.
Ей хотелось влюбиться. По-настоящему.
Лучше всего – в Матти, потому что так проще всего.
Но с такой же радостью и в кого-нибудь другого, все равно в кого. Лахья довольно часто испытывала чувство (и это, кстати, роднило ее с Сири, но никто из них об этом не догадывался), что ее жизнь не принадлежала ей, что она несвободна на самом-то деле, и у нее есть только некое заранее предопределенное число возможностей выбора, и с каждым решением, которое она принимала, с каждым шагом, который она делала, открывались двери к еще нескольким новым возможным выборам, но даже они были заранее предрешены, в то время как все большее число дверей в длинном коридоре возможностей захлопывались перед ней.
И единственное, о чем она могла думать в таких обстоятельствах, это о том, как же все это несправедливо. До чего же несправедливо, что Тармо – старший. Что он так просто взял и удрал отсюда. И несправедливо, что он родился мальчиком, потому что именно это позволило ему отсюда удрать. Если бы первой родилась Лахья, и у нее оказалась та самая светлая голова, то ее бы ни за что и никуда не отпустили. И учитель, этот скрытный педераст, никогда бы не пошел на такой шаг, не оценил бы столь редкий талант, или что там еще за глупости он наболтал Сири, когда убеждал ее отпустить мальчишку, потому что Лахья была практически незаметной даже для учителя. Ходить в столичную школу для богатеньких явно не входило в число ее предопределенных возможностей.
Взрослые всегда смотрели на Тармо с изумлением, граничащим с любопытством и некоторой долей страха – им было интересно, к чему это все приведет, насколько далеко сможет пойти этот парень, если дать ему шанс.
