Тармо же все свое свободное время проводил, уткнувшись носом в книгу, и в скором времени блистал уже по всем предметам. Учителя выделяли его, и вскоре он узнал, что если будет продолжать и дальше в том же духе, то у него появится шанс получить стипендию за выдающуюся успеваемость, а все стипендиаты в «Аркадии» со временем неизменно добивались больших успехов; да что там, даже сам хирург Аннердаль в прошлом был одним из таких стипендиатов.
* * *
Тармо начал слушать Сибелиуса у себя дома. У Хилмы был старенький граммофон и одна пластинка с записью этого композитора, и он знал, что ей импонировала любовь Тармо к музыке.
– Как хорошо, а то он только стоял и пылился, – сказала она про граммофон и улыбнулась ему.
Тармо особенно нравилась четвертая симфония. Она была мрачной, и от нее веяло тоской и одиночеством. Визг виолончели заставлял трепетать его сердце. Звук двигался по просторам, осторожно прибавляя скорость, и в Тармо росло и усиливалось чувство безнадежности. Он мысленно представлял себе, как ломается лед, как черная вода яростно устремляется наружу и ее уже не остановить.
Увидев в первый раз памятник Сибелиусу, Тармо заплакал. Он слышал внутри себя мощные аккорды и видел странно сваренные между собой органные трубы, которые, казалось, почти парили над скалой. Они напомнили ему о бездне, – о бездне в нем самом. Он еще не обнаружил своего дна и не знал, насколько далеко простирается в нем тьма.
Памятник был красив, но не внешняя красота влекла его. А эта бездна. Пропасть. Уходя оттуда, он каждый раз чувствовал, как его печаль стала еще глубже, и со временем он стал испытывать зависимость от этого чувства. Внутри него черное становилось еще более черным. Закручивалось в воронку и утягивало еще глубже, словно ледяная вода, прорвавшаяся сквозь разбитый лед.
Звоня домой, он старался ничем не выдать своих чувств и вел себя как обычно. Он не хотел тревожить Сири или Лахью или учителя Стролфоша, не хотел, чтобы кто-нибудь из них начал уговаривать его вернуться домой. Этого не будет, думал он. Все, хватит, свежий воздух закончился. Он рассеянно слушал, как Лахья рассказывала ему о домашних неурядицах, о растущих приступах отцовской ярости, и не мог отделаться от ощущения, что все это происходит очень далеко от него, не затрагивает не только физически, но и душевно, и не мог найти в себе сил проявить хоть какое-то подобие участия.
– Нет, ну ты представляешь? О Господи, Тармо, ты только представь, что будет, если она бросит его!
– Разве что с большим трудом.
– Да-да, и я тоже, но настолько плохо как сейчас, еще никогда не было. Ты сам все увидишь, когда приедешь домой на Рождество.
– Ну да, посмотрим. Слушай, мне уже пора. Я договорился с приятелями пойти в кино. Передавай всем привет!
И он как можно скорее положил трубку на рычаг, пока его голос не сорвался, в противном случае сестра, видевшая его насквозь, моментально бы поняла, насколько ему сейчас плохо.
* * *
Собираясь в дорогу, Тармо следил за тем, чтобы не оставить ничего из своих вещей в квартире. Накануне был последний день школьных занятий, и он вспоминал, как радовались его одноклассники рождественским каникулам, как планировали встретиться в тот же вечер дома у одного из тех, чьи родители были в отъезде. Мирья спросила его, не хочет ли он к ним присоединиться, но Тармо лишь покачал головой, и больше никто не стал задавать ему вопросов, хотя все, конечно, видели, что он неважно себя чувствует.
Дело было не в том, что одноклассники начали игнорировать Тармо – нет, они относились к нему так же, как и раньше, но что-то случилось с ним самим, что-то сломалось внутри, исчезло, и он не мог вернуть это обратно.
Садясь на поезд до Торнио в четверг накануне Рождества, Тармо думал о том, сколько же всего случилось в его жизни с тех пор, как он переехал жить в Хельсинки.
Он познал любовь и потерял ее.
Он познал надежду и потерял ее.
Теперь он понимал, что мир не был где-то лучше, а где-то хуже – дело вообще не в месте, а в возрасте, а ему еще так много лет осталось до совершеннолетия.
Слишком много.
Поезд уносил его на север, во тьму, и его душа следовала той же дорогой.
В вагоне он дал волю своим мыслям.
Это Рождество должно для него стать последним. Других в его жизни больше не будет.
* * *
Ему пришлось изрядно постоять и померзнуть на железнодорожной станции, прежде чем появился Ринне на своей черной машине.
– Ой-ой-ой, малыш, – заохал тот, увидев Тармо, – ой-ой-ой.
– Что с тобой?
– Кое-что случилось. Ох-хо-хо.
Тармо видел, что брат только и ждет, когда он начнет задавать ему вопросы, но у него не было на это сил – не сейчас, когда внутри него только сосущая тьма. Поэтому он прислонился головой к холодному стеклу и закрыл глаза.
И тут же почувствовал на себе его внимательный взгляд.
– Эй, Тармо, ты чего? Заболел что ли?
Тармо покачал головой.
– Устал просто, – выдавил он.
После его мучили угрызения совести, когда Ринне все-таки рассказал ему о том, что случилось с Арто, когда он понял, что приехал в родительский дом и застал его в состоянии хаоса. Тогда он сделал над собой усилие и, как мог, постарался собраться.
Едва он вошел в дом, как сразу же увидел Лахью. Она стояла у плиты и мешала что-то в кастрюльке. Несмотря на то, что сестра стояла к нему спиной, Тармо сразу увидел, какой она была напряженной и встревоженной. Анни и Хелми вдвоем обняли его, смеялись и улыбались, ведя себя примерно или почти так же, как всегда.
Они шутили над его одеждой и прической и о том, какое у него красиииивое произношение, и казалось, все почти как обычно.
А потом Лахья повернулась и в упор посмотрела на него. И сердце Тармо упало. Силы, которые он мобилизовал, покинули его, и он почувствовал себя мокрой варежкой.
– Как вы? – спросил он.
Спросил так тихо, что его никто бы не расслышал, но Лахья все-таки услышала. Неопределенно качнула головой, после чего повернулась обратно к плите и продолжила готовить.
Тармо не знал, с чем связано поведение сестры: с ним или Арто, или было что-то еще – ссора родителей, к примеру, или она поругалась со своим парнем, тем туповатым рокером, с которым она начала встречаться как раз накануне его отъезда в Хельсинки. А спросить он не мог. Тармо вообще ничего не мог сделать, чтобы помочь своей сестре.
Он поднялся и лег на кровать в комнате, которая раньше была их общей комнатой, а теперь только Лахьи. Смотрел на глазки от сучков в досках на потолке, и картинка перед его глазами расплывалась, пока слезы катились из уголков его глаз к ушам и горлу.
Ох, ну почему все настолько безнадежно? Почему он не в силах ничего изменить? Ему никогда не стоило уезжать отсюда. Но и остаться здесь он тоже не сможет. Тармо видел только один выход.
