Лучшая жизнь?
Как перестать просить прощение за то, что ты есть? Как осознать, что ты достоин жизни, как и все остальные? Получится ли? Каково это – оказаться на самом дне, а потом выбраться обратно. На сцену выходят самые младшие братья и сестры.
Некоторые называют это обзвоном. Но для Сири это было физической потребностью. Собрать своих детей. И пусть даже не все они окажутся рядом, но, по крайней мере, она услышит их голоса по телефону. Сири спрашивала себя, какая трагедия должна приключиться в следующий раз, чтобы ей снова удалось собрать всех вместе у себя. Она достала пачку сигарет и уселась на кухне. Она курила и набирала один номер за другим, посматривая в окно на луг, который она так сильно любила, потому что он принадлежал ей и только ей.
Луг зарос травой, а теперь был весь в цвету. Цвели мак и лесной купырь, иван-чай и лютик. Если бы Сири умела рисовать, она бы обязательно нарисовала всю эту красоту. Теперь же она довольствовалась тем, что с жадностью впитывала в себя летнее богатство красок, пока разговаривала по телефону. Такое созерцание настраивало ее на дружелюбный лад и делало ее более мягкой по отношению к собеседнику на другом конце провода.
Она набрала номер Анни (и Лаури). Уже после второго гудка трубку снял Алекс. Ей нравился этот молодой человек с темными вьющимися волосами – у него были добрые глаза, и, кажется, он действительно любил Анни. Неважно, что они с Сири не понимали друг друга. Она немного поболтала с ним, и он отвечал ей на своем мягком певучем языке, так непохожем на русский, который ей доводилось слышать в военные годы. Наконец из магазина вернулась Анни, и Алекс передал трубку ей.
Сири удивилась, узнав, что Лаури переехал, даже не дождавшись Иванова дня, причем сразу же в Копенгаген. С ума сойти – перебраться на континент! От мысли, что один из ее детей забрался так далеко, кружилась голова. Сири и помыслить о таком не могла.
Лаури не оставил ни своего нового адреса, ни телефона. Анни предложила матери, если та действительно хочет его найти, отправить брату письмо до востребования в одну из почтовых контор в центре Копенгагена.
– Что ни говори, а в последнее время он вел себя так странно. Куда хуже, чем обычно. И знаешь, мама, он очень много пил. Знаю, ты ни за что не поверишь, что он может совершить что-то плохое, потому что он твой любимчик, но все это нехорошо.
Когда разговор завершился, Сири еще какое-то время сидела с трубкой в руке. Она думала о своем Лаури. Это правда – он действительно был ее любимчиком, маменькиным сыночком, одним из нескольких. Кто знает, возможно, все было бы иначе, останься он дома. Он как никто умел влиять на Пентти, но сам вряд ли догадывался об этой своей способности, – по крайней мере, так думала Сири. Но она была убеждена, что Пентти прислушался бы к Лаури, несмотря на то, что всегда стремился поступать наперекор другим. И к тому же сын мог бы помочь ей с выбором одежды.
Ее тело менялось. Сири прибавила в весе. И хотя она любила новую себя и принимала округлившиеся формы с благоговением, но больше не знала, что ей теперь надеть. Лаури мог бы помочь ей с одеждой. Составил бы ей компанию в походе по магазинам Торнио. Ей сейчас это было нужно, если она собиралась… в общем, ей в первый раз понадобилось нечто подобное. Одежда, которая украсила бы ее и сделала бы ее привлекательной.
Она посмотрела на часы. Почти шесть. Скоро пора готовить ужин. Было слышно, как во дворе дети играют с собакой. Тармо скоро уедет от нее, вернется обратно домой в Хельсинки. Летняя подработка в универмаге отнимала у сына почти все время, но Тармо не жаловался. Наоборот, он рассказывал матери, что пятнадцатилетним подросткам не поручают ничего серьезного, но он продемонстрировал такое усердие и прилежание, что ему доверяли пересчитывать дневную выручку. В голосе сына звучала гордость, а его диалект уже почти пропал; Сири было грустно, словно она знала, что диалект и был то самое, что Тармо должен изжить из себя, чтобы измениться, превратиться из гусеницы в куколку и, наконец, в бабочку. Ничего другого ему не остается. Он радовался, когда она ему звонила. Не говорил ей этого прямо, но она слышала по его голосу – в нем звучало одиночество, вечно подстерегающее за углом. Ее маленький мальчик с такими большими мыслями. Светлая голова.
* * *
Тармо был рад переезду матери. В самом деле рад. Но стоило ему увидеть Лахью, как он тут же почувствовал себя несчастным.
Он понимал, что раскол между ними мог стать решающим и серьезно нарушить их отношения. И кому от этого будет хуже – покажет время.
Но он знал, что не сможет здесь остаться.
Всю свою жизнь или, по крайней мере, столько, сколько он себя помнил, Тармо жил, балансируя на лезвии ножа – так ему, во всяком случае, казалось. Он знал, что не переживет, если останется.
А вот Лахья точно справится – она была совсем из другого теста, и ей удавалось куда больше, чем ему. Его психика просто не позволяла ему ходить в школу со всеми этими детьми фермеров, загрубевшими и умом, и телом. Он не обладал столь полезным навыком – отгораживаться и не обращать внимания на окружающих. Да что там! Он едва мог вытерпеть свою собственную семью, и это притом, что его окружали люди, родственные ему по крови.
Тармо был чрезвычайно благодарен учителю Стролфошу. Без его поддержки и без их доверительных бесед ему бы никогда не удалось обскакать своих ровесников и получить место в «Аркадии», одной из лучших частных школ Хельсинки с уклоном в область торговли и логистики – прекрасный выбор для будущего экономиста.
У учителя Стролфоша и его жены не было детей и потому они любили его, белую ворону в семье, где были сплошные галки.
Почти все братья и сестры учились в свое время у учителя Стролфоша, и учитель уже со страхом ждал еще одного отпрыска из семьи Тойми, но только до самой первой переклички, когда ему стало ясно, что этот ребенок совсем другой.
За все годы работы в школе он еще ни разу не сталкивался с подобным ребенком.
Или ладно, положим, сталкивался, но этим ребенком был он сам.
Весьма редкая одаренность. Но у него ни разу не хватило духу защитить докторскую диссертацию. Отважиться бросить вызов в сфере науки – нет, он никогда этим не занимался и часто об этом жалел – именно этого ему не хватало, чтобы пойти дальше. Но благодаря Тармо он смог все-таки чуточку вздохнуть посвободнее и примириться с тем, что он, вопреки всему, не зря прожил жизнь. Короче говоря, учитель надеялся, что сможет жить, радуясь достижениям Тармо. У него все еще оставались знакомые в сфере высшего образования в Хельсинки, и, приложив изрядную долю усилий (и куда большую сумму денег, которую ему, однако, удалось утаить от Тармо и всей семьи Тойми – он просто сделал вид, что Тармо получил стипендию, и никому и в голову не пришло в этом усомниться) помочь Тармо получить место в «Аркадии» и пансион у его сестры в Тёлё, в западной части Хельсинки.
Его сестра тоже была бездетной и тоже работала учительницей, в одной из частных школ столицы. Она жила в унаследованной трехкомнатной квартире и с радостью приняла у себя Тармо.
