Хирво сидел на кухонном диванчике и ждал. В кармане у него лежал гладкий камень, и он постоянно нащупывал его пальцами. Камень был прохладным на ощупь и идеально ложился в его ладонь. Хирво наткнулся на него во время своей очередной вылазки в лес, и ему понравилось держать его в руке, обхватывать пальцами. Камень успокаивал его, одновременно напоминая, что Хирво, несмотря ни на что, привязан к своему физическому телу – нечто, о чем легко можно забыть, когда двигаешься по лесу в своем бессловесном общении.
Они ужинали в тишине. Картошка была коричневой и мучнистой, осталась всего неделя до того, как можно будет копать свежую. Пентти большими глотками пил кефир, и, когда он поставил на стол пустой стакан, над его верхней губой красовались молочные усы.
Хирво поймал себя на том, что сидит и ждет, когда отец начнет ругаться. Его скандалы всякий раз начинались по-разному, и Хирво больше всего боялся тех, которые могли разразиться на ровном месте, в самый приятный момент, когда Пентти пребывал в своем самом благодушном настроении. Это самое благодушие могло почти незаметно проскользнуть сквозь его тело, вызывая в нем покалывающее чувство полного удовлетворения жизнью, чтобы в следующую секунду превратить отца в улыбающегося дурачка, который запросто мог воткнуть свою вилку в чью-нибудь руку (такое уже было, когда отцу отмечали пятьдесят лет и Тату попытался взять печенье) или окунуть чью-нибудь голову в ведро с молоком (это произошло, когда Хирво было десять, и он случайно пролил ведро с молоком), и Хирво, как последний из оставшихся под рукой детей Тойми, всегда был готов к резким переменам в настроении отца.
Однако в этот вечер Пентти казался слишком уставшим. Хирво хотелось встать и уйти, но он не осмеливался, поскольку не был уверен, какую реакцию это вызовет у отца. Поэтому он остался сидеть.
Должно быть, он уснул, потому что, когда открыл глаза, было темно, и Хирво сначала не понял, почему все кажется другим. Но потом он почувствовал, как его шею что-то сдавило, не давая ему возможности дышать. Хирво лежал на кухонном диванчике, ноги свесились через край, одна рука касалась пола. На его груди подобравшись, словно кот, сидел Пентти. И как это у него получается – сидеть в столь неудобной позе? – пронеслось в голове у Хирво. Ведь Пентти слишком стар и потрепан жизнью для таких выкрутасов. Исходящий от отца свет пульсировал во тьме, Хирво видел его, несмотря на затопившие кухню сумерки, видел черный неон, который вытекал из Пентти.
Хирво попробовал шевельнуться, но у него ничего не вышло. Сколько времени может протянуть человек без воздуха? Его собственный свет снова стал ярким и сильно пульсировал, он видел его в форме слабого водоворота, который закручиваясь, двигался вниз, и Хирво знал, что когда тот достигнет дна (дна чего?), то уже будет поздно, тут ему и конец.
Когда ему удалось спихнуть Пентти и скатиться на пол, какой-то предмет выпал из его рта и Хирво жадно втянул воздух; ощущение света отошло в сторону, сметенное возможностью дышать. Рядом с ним лежал его камень, который он носил в кармане. Вот что сидело у него в глотке.
Как такое могло произойти?
Хирво услышал на лестнице шаги отца, медленную, тяжелую поступь, как нельзя лучше подходящую тому шестидесятидвухлетнему старику, которым был Пентти. Не то, что перед этим, когда он восседал на груди сына, будто кот на заборе.
Хирво вздрогнул. Он не знал, что именно живет в нем, но верил, что если Бог есть, то он только что спас его, в первый и единственный раз, и теперь пришло время прислушаться и воспринять все случившееся всерьез.
Хирво больше не мог ждать. Он собрал свои вещи и отнес их в лес. Там было так хорошо, почти как летом, и его убежище уже вполне могло служить ему жильем, если одеться потеплее и все время поддерживать огонь. К следующей зиме он обязательно справит себе основательную берлогу.
После чего Хирво пробрался обратно в дом и, отыскав в гараже велосипед, который был на ходу, почти не раздумывая бросил свое неуклюжее тело на изящный коричневый корпус «Кресентена» и покатил по проселочной дороге, пока мир вокруг него спал в нежных объятиях абрикосовой ночи.
* * *
Одиночество хитрая штука. Оно воняет. Вы когда-нибудь задумывались над этим?
И как факт, и как состояние оно выскабливает, выдалбливает душу. Одиночество пахнет смертью – как брошенный всеми, пораженный сыростью и плесенью дом. Дом, в котором давно ничего не двигали, дом, в котором никто за много лет не открывал окон, где краны проржавели изнутри, где кислород давно смешался с третьей составляющей – сыростью, что расползается повсюду, словно рак, словно черные точки, которые ищут друг друга и образуют пятна, острова, и следом наступает тотальный упадок – гниют стены, на которых скручиваются, отклеиваются, отваливаются обои, одиночество приносит с собой мерзость запустения, и то пространство, где оно воцаряется, превращается в мертвое место.
Вот почему люди, которые живут одни, перестают следить за собой и окружающим миром. Иначе говоря, они перестают понимать, где заканчивается их тело и начинается внешний мир. Когда человек живет один, все границы становятся размытыми и постепенно стираются. И тогда может запросто случиться так, что ты начнешь разговаривать сам с собой. Или с домашними животными. Или с кем-то третьим, которого человеческий глаз не способен разглядеть.
Может случиться даже так, что и морально-нравственный компас даст сбой, если рядом не окажется того, кто станет возражать или соглашаться, если человек начнет сам себе придумывать правила и находить образцы для подражания как можно и нужно себя вести или как следует полагать и думать.
И тогда нельзя исключить, что такой человек может навредить кому-нибудь – самому себе, животному или другому человеку, – потому что он дичает и, в сущности, становится антигуманным. Словно всеобщий договор с человечеством, который мы подписываем, когда вступаем в этот мир, оказался расторгнут и больше не действует.
Становится сложнее судить человека – к примеру, такого как Пентти, если принять во внимание, что он с самого начала придерживался странных взглядов на то, что заключается в самом понятии «человек», и что именно входит в этот всеобщий договор. Откуда эти взгляды взялись – это отдельный вопрос, в котором тоже следует разобраться. А если добавить сюда одиночество, эту заразную силу, с которой невозможно не считаться, то легко догадаться: все, что он делает, он делает отнюдь не со зла. Впрочем, зло, пожалуй, тоже может присутствовать в его поступках, но как ему это понять, если человек уже не помнит, где верх, где низ, что хорошо, а что плохо?
* * *
Совсем как у Хирво, у Сири в юности тоже была сильно развита интуиция. Она никогда не могла толком объяснить, почему она так чувствовала или знала, но всегда могла определить, где правда, а где ложь, и поэтому всегда полагалась на свою интуицию и позволяла ей руководить своими поступками.
Приняв решение выйти замуж за Пентти, она впервые сознательно пошла наперекор тому, что говорил ей внутренний голос. Но она твердо верила, что вынуждена изменить что-то в своей жизни, а время уже на исходе. Короче говоря, пришла пора стать взрослой. И когда Сири выбрала Пентти и решилась за него выйти, она отодвинула все свои инстинкты в сторону. Зачем долго раздумывать над решением, если ты его уже принял. Но как же тогда остальные решения, все те миллионы решений, которые приходится принимать каждый божий день, каждый час, каждую минуту? Что будет с ними?
