Чтобы никто не заподозрил поджог.
Хирво был из тех, на кого редко обращают внимание. Он умел скользить по жизни, оставаясь почти незаметным. Благодаря этому умению он зачастую знал об окружающих куда больше, чем окружающие знали о нем. Вольно или невольно, но он узнавал и хранил в себе все их тайны и секреты.
Он видел многое и мог бы рассказать о многом. Если бы его попросили.
В тот раз Хирво, как обычно, гулял по лесу – он очень много гулял вначале, когда только начал осознавать возможности своего дара. (Правда, после встречи с волком поздней ночью ему пришлось перенести свои вылазки на дневное время). Но он как раз вовремя вернулся в Аапаярви, чтобы увидеть, как начался пожар в гараже той январской ночью 1976 года. Спроси его, и он рассказал бы все. Если бы только кто-нибудь додумался его спросить.
Он знал, что это не Пентти поднес спичку, или, во всяком случае, сделал это не своими руками. Еще он знал, что понадобилось изрядно времени, чтобы поджечь эту старую рухлядь, но так бывает всегда, когда ребенка посылают делать работу взрослого. И странное дело – пусть даже Хирво испытал облегчение от того, что не был причастен к пожару и что Тату остался жив, он до сих пор помнил, нет, скорее даже ощущал укол зависти – почему никто не попросил его, ведь во всей усадьбе не нашлось бы никого, кто бы мог также быстро разжечь огонь, как он, Хирво. Никого, кто бы лучше него мог устроить так, чтобы со стороны все выглядело как несчастный случай.
И никого, кто бы мог сохранить эту тайну лучше, чем Хирво.
Впрочем, теперь это было уже неважно. Теперь, когда все карты оказались брошены на стол, и все шло так, как шло.
Хирво умеет очень хорошо притворяться странным, впрочем, он и есть странный, но нам придется задержаться с ним еще на некоторое время. С ним произойдет нечто, что напугает его и вынудит сбежать, и тут главное – не пропустить кое-какие детали, которые могут оказаться важными. Может быть, даже существенными. Так что нам придется еще немножко потерпеть.
После развода родителей Хирво решил переехать жить в другое место. Он принял участие во всех тех событиях, которые произошли под Рождество и в новогодние праздники 1981-1982 годов и которые подтолкнули его сестер и братьев к решительным действиям. Он видел, как расходятся родители, видел переезд Сири с младшими детьми, и при этом никто ни разу не поинтересовался у Хирво: а что он сам-то собирается делать. Впрочем, он давно привык к тому, что зачастую о нем просто забывали, что никто и никогда не спрашивал его, что он чувствует или думает. По правде сказать, он даже не был уверен – умеет ли он вообще чувствовать. Но, возможно, он попытался бы, если бы кто-нибудь его спросил. Если бы кто-нибудь дал ему повод попробовать.
Но теперь это было неважно.
С ростом температуры и увеличением светового дня он стал все больше задумываться о том, чтобы насовсем перебраться жить в лес. Он страшно мерз, но много тренировался, чтобы научиться преодолевать холод. Для этого он подолгу сидел в натопленной бане, а перед тем, как отправиться в лес, съедал что-нибудь горячее. В феврале на лесопилках всегда требовались люди, и Хирво воспользовался этим шансом, чтобы покинуть родительский дом. Он жил в сколоченных на скорую руку шалашиках, ел что придется и целыми днями так усердно работал пилой, что, возвращаясь под вечер, падал полумертвый от усталости на постель и ему уже было не до мыслей о том, как наказать Пентти.
Но ближе к весне условия для работы ухудшились, и когда в мае началось половодье, Хирво перебрался обратно в Аапаярви. Но он не оставил своей мечты хорошенько обустроить свое убежище в лесу. Иногда он пытался там ночевать, но через день или два неизменно возвращался домой. При этом чаще всего ему приходилось обедать вместе с отцом. Хирво попросили вносить свой заработок в семейную кассу, то есть в жестянку на кухне, в которую Сири всегда собирала чеки, и так продолжалось до тех пор, пока дискуссии по поводу денег не переросли в ссоры.
Хирво оказался разлучен с остальной частью семьи, равно как и его отец, и никто с ним не считался (как и с отцом), никто не спрашивал о нем, никто не скучал. Тишина, которая воцарилась в доме, когда все остальные уехали, тишина без жужжания бензопилы и звяканья посуды на кухне, ошеломила Хирво. Потому что теперь больше не осталось человеческих голосов, которые прежде мешали ему слушать иные голоса и звуки, и отныне он куда отчетливее слышал в первую очередь коров, слышал в доме, во всем дворе. Он слышал их, даже когда они паслись на лугах, но летом коровы наслаждались дневными часами и только по вечерам, когда Пентти загонял их в свои западни для дойки и кое-чего другого, их крики становились невыносимыми. Сколько раз Хирво готов был вскочить и отправиться в коровник! Мысленно он представлял, как вступает в противоборство с отцом, как толкает его, хватает за грудки, как одно действие ведет к следующему, и как он наконец останавливает отца, навсегда. Но в самый решающий момент мужество покидало его, и когда Пентти после коровника возвращался в дом, именно Хирво приходилось отводить и прятать глаза, словно это он натворил что-то нехорошее, из-за чего плачут ангелы на небесах.
Ему стало легче, когда Эско взялся за постройку нового дома и принялся заливать фундамент. Голоса и удары молотков вновь наполнили ферму жизнью, но по вечерам Эско чаще всего уезжал к себе домой, и тогда снова оставались только Хирво и Пентти.
И Хирво опять приходилось усаживаться с отцом за один стол и сидеть напротив него весь вечер. И с каждым разом это давалось ему все труднее, потому что он чувствовал, что отцовское нутро было готово вырваться наружу в любой момент. Тело Пентти было подобно кувшину с трещиной, чье содержимое вот-вот выльется наружу, Хирво видел это очень ясно, и пусть он больше не боялся людей, но его страх перед Пентти остался. Он страшился в него заглядывать. Отец излучал насыщенный глухой цвет, похожий на черный неон, и Хирво боялся заразиться им – да, так ему казалось инстинктивно, – словно это было тем, чего следует опасаться, чтобы не заразиться и не почернеть самому. Словно на него в любую секунду мог вылиться ушат мазута и запачкать, запятнать все, к чему найдет дорогу.
Временами Хирво подозревал: существует некто, кто пытается что-то поведать ему через всех этих зверей и их души. Но не раньше, чем после развода родителей, он начал задумываться, что этим некто на самом деле мог быть Бог. А если есть Бог, если есть в этом мире или где-то поблизости от него нечто, что несет добро, то должно быть также и нечто, что несет зло; кто знает, быть может, та тьма, готовая вырваться наружу из его отца, возможно, это и есть зло? И если Пентти был переполнен этим злом, то выходит, что оно сидит даже в нем, в Хирво, и не только в нем, но во всех его братьях и сестрах?
Последний вечер, который он провел вместе с отцом, мог закончиться для Хирво очень плохо. Пентти был не из тех, кто умеет или любит готовить себе еду, но вот сосиски он любил и ел их вместе с картошкой, чтобы дешевле вышло. Эско порой помогал им с готовкой, ну там отварить картофель или поджарить колбасу. Но в тот вечер он рано уехал к себе, и в доме остались только Пентти с Хирво. И разделенное одно на двоих время мучительно ползло, тихое и бессловесное, обволакивая их словно душный кусок ваты, потому что теперь не было ничего или, скорее, никого, кто бы смог встать между ними. Стало больше чавканья со стороны отца и пожимания плечами с его. Хирво покосился на Пентти. Торчащие во все стороны волосы, заросшие черной густой щетиной щеки. На рукаве клетчатой рубашки зияла дырка, но Пентти этого, кажется, не замечал. Он стоял у плиты и варил кофе. На полную громкость работало радио. Пентти самолично перетащил его на кухню – такой большой аппарат в деревянном корпусе, купленный в Торнио еще в начале 1960-х. При разводе Сири взяла себе маленький транзисторный приемник, который обычно стоял на подоконнике в кухне, а дорогой и громоздкий аппарат оставила Пентти. Теперь он стоял тут, перекрывая дорогу в гостиную, но это было уже не так важно, потому что теперь туда почти никто не ходил.
