Для многих людей раннее утро – это что-то волшебное. Смотреть, как встает солнце – сродни сокровенной молитве, моменту возвышенного просветления. На людей же обуреваемых тревогами и страхами свет оказывает прямо противоположное действие. Особенно на севере, когда день постепенно начинает нарастать, и тьма не успевает по-настоящему завладеть миром, как ей уже снова приходится отступать. И ничто не поможет избежать этого давящего чувства, нет никакой возможности забраться обратно во тьму и забыться сном, отгородиться от всего, чтобы потом, несколько часов спустя, проснуться и если повезет, убедить себя, что это, наверное, был плохой сон, но теперь снова все хорошо. Если живешь в этом беспощадном режущем глаза белом свете, то уже нет никакой возможности уговорить себя, что все это надуманно, стряхнуть с себя обуревающую тревогу. И тогда страх и отчаяние принимаются преследовать тебя еще настойчивее.
Арто никогда ничего не говорил маме. По-своему, как думают только дети, он считал, что у нее и без того полно забот, и не осмеливался мешать ей своими тревогами.
Но пусть дети порой понимают даже больше, чем думают взрослые, во многих ситуациях они частенько разбираются куда меньше, чем ждут от них все те же взрослые (ох уж эта эгоцентричность! Они думают, что весь мир вращается только вокруг них! Как бы не так!).
Когда же Арто наконец пересилил себя и признался Лахье, что переживает за свой велосипед, та в ответ лишь рассмеялась – но не злобным смехом, заслышав который он всегда ощущал себя меньше, чем был на самом деле и от того ужасно сердился, а очень нежно, от чего он сразу почувствовал себя любимым.
После этого разговора Лахья позвонила Сейе, и спустя всего несколько дней велосипед уже стоял, прислоненный к крылечку в Куйваниеми, целый и невредимый. Арто был страшно доволен, что им удалось спасти велосипед из когтей Пентти, чего нельзя было сказать о самом велосипеде. Но после этого новые демоны взялись за Арто, ночь за ночью доставая его, и пусть даже сны теперь стали другими, и в них больше не было велосипеда, но страх остался, и он ничего не мог с ним поделать.
Арто больше не нужен был велосипед. По правде говоря, тот уже стал мал для него. И тогда велосипед перешел к Онни. Он научился кататься на нем и стал первым ребенком, который сделал это на глазах у Сири – раньше у нее на это просто не было времени, зато теперь она сидела на крылечке и с удовольствием наблюдала, как Лахья и Арто толкали и поддерживали за руль своего младшего брата, а Сири смеялась и хлопала в ладоши со слезами на глазах. Блеск его глаз, восторг, читавшийся у него на лице, когда он ощущал ногами, всем телом волшебное чувство равновесия – эти моменты она будет бережно хранить в своем сердце всю оставшуюся жизнь. Сири думала о всех тех моментах в прошлом, что прошли мимо нее, а у нее не было либо времени, либо просто сил присутствовать при этом, и тогда она на свой карельский манер решила не жалеть у том, что ушло, а вместо этого постараться не упустить тех мгновений, которые ждут ее впереди.
* * *
Какой бы серой и тусклой ни казалась жизнь, Сири всегда умела находить в ней светлые моменты. Злые люди говорят, что народ в Карелии всегда был таким – сплошные идиоты; те же, кто подобрее, называли их доверчивыми простаками, которым ежели пошлет Бог несчастье, то они только спасибо скажут да еще добавки попросят. Конечно, такими были не все, но все же их было достаточно, чтобы эта черта характера стала национальной и вошла в поговорки.
Ох уж это всегдашнее стремление все обобщать! Но так устроены люди: постоянно стремятся понять и объяснить то, что объяснить невозможно, а потому охотно воспринимают простые объяснения – проще говоря, стереотипы.
Разумеется, та встреча Сири и Ило с детьми зажиточного фермера так просто не закончилась. Когда они вечером вернулись домой, родители встретили их с суровыми лицами и поджатыми губами, а это был плохой знак. Когда прямо с порога вместо затрещин и ругани тебя встречает гробовое молчание, это значит, что на самом деле все гораздо хуже, чем ты думаешь, и самое плохое ждет тебя впереди.
Отца Сири вызвали к богатому фермеру. Тому уже успели нажаловаться на невоспитанную девчонку, которая бросалась камнями в его бедных невинных мальчиков, которые всего-то и хотели, что угостить ее свежесобранными ягодами клубники, и фермер решил разобраться в этом деле. Отец стоял там, как оплеванный, склонив голову и елозя по полу носком ботинка, и униженно просил прощения, а фермер не придумал ничего лучшего, кроме как обязать отца Сири подарить ему одну из своих молочных коров, потому что у того не было иного способа сгладить вину – да, вину, потому что зажиточный фермер посчитал, что вся семья Аамувуори была виновна в случившемся. И такова плата за то, что они опозорили его бедных мальчиков. Одна потерянная корова из семи в уже и без того тяжелой ситуации. Призрак голода подкрался к семье еще ближе.
Отец нечасто бил свою дочь. Чаще всего этим занималась мать. Поэтому Сири страшно побледнела, когда отец вытащил ремень из штанов и приказал отправляться ей на кухню. По характеру они были схожи с отцом, оба по-карельски жизнерадостные и солнечные, но теперь отца словно кто-то подменил, и он хлестал ее, пока не начала кровоточить ее костлявая задница. А после Сири пришел черед Ило, и когда они столкнулись в дверях кухни, она не осмелилась поднять на брата глаза.
Сири спряталась в бане и, лежа там на одной из полок, горько плакала из-за того, что родители не поверили ей, и что некоторые могут безнаказанно вытворять все, что угодно. А еще потому, что в глубине души она знала: это случится снова, и не была уверена, что должна действовать как-то иначе, чем в тот раз.
Должна же быть другая жизнь, думала она. А иначе зачем тогда это все? Нет, лучше умереть.
Вечером вся семья собралась за ужином в подавленном настроении, за исключением матери, которая, казалось, пребывала в непривычно хорошем расположении духа. (Что еще ничего не значило). Она приготовила летний суп, который так любила Сири, жидкий молочный суп с первыми свежими овощами и зеленью. Морковка, горох, молодой картофель. Вкус такой свежий и легкий, что, кажется, что в нем все еще можно различить вкус земли. Мать разливала суп, но когда подошла очередь Сири (та всегда получала еду последней, потому что родилась последней), мать плеснула ей лишь немного бульона на дно тарелки, после чего уселась и принялась за еду.
Сири боялась поднять голову. Ее зад все еще болел от ремня. Она спрашивала себя, каково пришлось Ило – она-то знала, что отец чаще бил его по спине, чем по заднице, и надеялась, что он хотя бы может спокойно сидеть за столом без ощущения боли, которая, стоило ей только вздохнуть, тут же начинала пульсировать.
Никто ничего не сказал. В кастрюле еще оставалось немного, так что она не получила своей порции вовсе не потому, что суп закончился.
– Отныне мы должны еще больше экономить, особенно теперь, когда остались без нашей Розы, – сказала мать.
– Анники, – тихо поправил отец.
Мать уставилась на него. Все молчали, и, казалось, даже стены их маленькой избушки затаили дыхание. Слышно было только, как жужжат мухи.
