Она лежала и прислушивалась к звукам в доме: как отец занимался своим утренним туалетом, одевался, варил кофе – все как обычно. Анни оставалась в постели, пока не услышала, как открылась и закрылась входная дверь и следом заскрипел мерзлый снег под резиновыми сапогами. После чего встала.
Анни бросила взгляд на себя в зеркало. Выглядела она уставшей. Она и была уставшей. С тех пор, как она приехала домой, усталость постоянно одолевала ее. Точила как жук-короед. Она ни с кем не могла поделиться с тем, что рассказал ей Эско, потому что знала, что тогда будет, знала, чего от нее все ждут.
Эско был почти на четыре года старше Анни, но во многом они были как близнецы – настолько близки они были когда-то. И пусть даже они больше не были близки сейчас, связь между ними все равно осталась, равно как и то чувство ответственности, которое они делили. Именно они всегда вместе выступали третейскими судьями в спорах братьев и сестер. Имели право хвалить и наказывать, и Анни понимала, что в связи с той информацией, которую Эско обрушил на нее, на ней теперь лежит обязанность собрать вместе всех сестер и братьев, изложить факты и помочь им сделать то, что нужно.
Анни все это знала, но делать не хотела. Не могла. Она смотрела на свою кожу, такую тонкую, что та, казалось, едва прикрывала ее щеки, ноги и грудь, будто последний оставшийся слой, который в любой момент может испариться, бесследно исчезнуть, оставив ее уязвимой и беззащитной перед окружающим миром. Я займусь этим потом, хотела она сказать. Как будто ей хотелось точно так же разобраться и со второй проблемой, которая росла и вынуждала ее покупать новую зимнюю одежду.
Потом, потом.
Но некоторые вещи нельзя отложить на потом. Их не вернуть обратно, если они уже успели набрать свой ход, А Анни была уже большой девочкой, а потому делала то, что следует делать, и не роптала. Поэтому она встала, разожгла плиту, сварила кофе, накрыла завтрак и разбудила сестер с братьями. И когда снаружи рассвело, и все дети поели и оделись, и вся посуда была вымыта, и обед приготовлен, и еще тысячи мелких дел были улажены именно так, как они и должны быть улажены, она села за руль пикапа и поехала в город. Чтобы собрать семью и привезти ее домой.
* * *
За ним приехали Анни и Хелми. На заднем сиденье машины сидел Малыш Паси, и смотреть в чьи-то глаза оказалось совсем нетрудно.
Для этого нужно было просто сделать пространство внутри себя достаточно маленьким и, как говорится, водонепроницаемым, чтобы ничего не выплыло наружу и не попало внутрь, и тогда все шло вполне неплохо. Если не думать о том, что причиняет тебе боль, то как будто ничего и нет. К тому же у него было достаточно времени обдумать все в автобусе и выработать план.
Он продолжит работать на паромах еще пару месяцев. Максимум. После чего уедет. Лаури собирался оставить Стокгольм и перебраться на юг. Он слышал о паромах, курсирующих между Мальмё и Копенгагеном. Путешествия эти были короче, да и сами суда куда меньше и сновали туда и обратно целыми днями. То есть жить подолгу на борту не требовалось. Его приятели на все лады расхваливали Копенгаген, называя его раем на земле. Там даже селиться необязательно: если хочешь, можешь преспокойно жить в Мальмё. И датский язык не такой уж трудный: главное – помнить, что все датчане говорят так, словно у них хуй во рту, как выразился один его друг Джимми.
Но сейчас Лаури сидел на заднем сиденье рядом с Малышом Паси и своими старшими сестрами впереди и прислушивался к их разговору.
Время пришло, говорили они.
Близится полномасштабный развод, считала Хелми.
Анни была убеждена, что Сири никогда не бросит Пентти – для матери нет ничего такого, чего бы она не смогла ему простить.
– Всегда есть что-то, – настаивала Хелми. – В конце концов, есть предел и ее терпению.
Анни пожала плечами – увидим. Лаури чувствовал на себе ее взгляды в зеркальце заднего вида и старательно их избегал. Но краем глаза продолжал следить за сестрами, понимая, что они что-то задумали.
Но что за драма приключилось на этот раз?
Все дело в том, что у Лаури была довольно интересная особенность: с тех пор, как он перестал ходить под стол, он научился интуитивно понимать, о чем стоит беспокоиться, а что пройдет само. На это раз ему хотелось нырнуть и залечь на дно, переждать, пока все не уляжется, после чего он сможет снова выбраться на свободу и поплыть куда угодно, главное – подальше от этой чертовой родни.
В деревушке Аапярви все было по-прежнему. Он даже глазам своим не поверил. Все так же холодно и хреново. Анни взяла Лаури под руку, когда они зашагали к дому, – это чтобы не поскользнуться, понял он, – но, казалось, это она его поддерживает, а не он ее, что она делает это ради него, и что он, если бы действительно захотел, то смог бы вообразить, будто она этим жестом прощает его, пусть даже не знает, за что, но прощает, просто так, на интуитивно-инстинктивном уровне.
Все братья и сестры были в сборе. Арто тоже должны были скоро привезти домой из больницы. Близился Сочельник и все братья и сестры в этот день собирались быть дома, в первый раз за много лет.
Об ответственности, которая возлагается на старших
Лавину, которая тронулась с места, уже невозможно остановить. Ох уж эти непреложные истины – только и делают, что лежат и ждут случая вылезти наружу, проявиться, все испортить и помешать что-либо исправить. Но ведь еще ничего не случилось, правда?
– Анни, ты просто не поверишь!
– Если речь идет о том, о ком я думаю, то я поверю чему угодно.
– Окей, я расскажу, но только потом не говори, что я тебя не предупреждала.
Анни пожала плечами.
Был поздний вечер, и Арто вернулся домой.
Он пробыл в больнице всего три дня. На самом деле, можно было задержаться и на подольше, но персонал просто пожалел его, захотел, чтобы мальчик встретил Рождество дома. Или просто прослышали, какая большая у него родня и захотели освободить родственников от лишних беготни и волнений в праздники. Теперь Арто лежал в постели в спальне Сири и Пентти.
Эско все тянул и тянул, ковырял пол носком ботинка и чуть ли на стенку не лез. Анни видела, что старший брат мучительно хочет поговорить, облегчить свою душу, поделиться тем, чему он стал свидетелем и что теперь так сильно его терзало, но она устала. Слишком устала внутри.
Я не должна была сюда приезжать. Мне следовало остаться в Стокгольме – сказать Алексу, пусть переезжает ко мне, он ведь только этого и ждет, бедняжка, пора больше заботиться о себе и своем ребенке, думала Анни и вздыхала из-за всех этих возложенных на нее ожиданий, какой она должна быть и что должна делать. Но, в конце концов, она не глядя натянула на себя какое-то старое шерстяное пальто, висевшее в прихожей, напялила одну из меховых шапок, принадлежащих родителям, и вместе с Эско отправилась к гаражу.
Безостановочно пыхтя сигаретой, Эско рассказывал о том, что же он видел, сперва нерешительно, потом еще менее нерешительно. Несколько раз Анни разражалась оглушительным хохотом, но, заметив шокированное лицо Эско, тут же прикусывала себе язык. Неужели он не понимает, какая это все ерунда? Но Эско был серьезен. После того, как старший брат исторг из себя все, что хотел, Анни надолго замолчала. Эско ждал, и постепенно его лицо становилось все более разочарованным. Он явно ожидал совсем другую реакцию.
