Справедливость
Я был вашим отцом. Вам почти нечего об этом сказать. Возможно, я был не тем отцом, о котором вы мечтали, или которого хотелось бы иметь вам или вашим детям. Кто-то может сказать, что я был тем отцом, которого вы заслужили. Не все люди святые. И не все живут для своих детей. Я вот точно не жил.
Ваша мать делала все для вас за нас двоих. Я прожил мою жизнь, как умел, и знаю, что не был любим ни кем из вас. Я справедлив, но не по какой-то там общей мерке, нет, у меня свое собственное понятие о справедливости, у меня есть мой собственный внутренний образец для подражания. Это единственная сходная черта, которую я могу обнаружить между мной и моим отцом, в этом отношении я достиг с ним сходства. У него тоже был свой собственный морально-нравственный кодекс, внутренний компас, и никто и никогда не смог бы сказать ему, что он поступал плохо или хорошо.
Никто не может осуждать меня, ни вы, ни кто-либо другой. Заметь, Эско, я почти добровольно в этом признаюсь. Не знаю, рассказывал ли ты остальным, какую хорошую плату я получил за усадьбу.
Как мы написали долговую расписку, и как ты сказал, что расплатишься позже. А потом неожиданно и, главное, как удобно, потерял расписку. И забыл о ней. Напрочь забыл о ее существовании. Но, надеюсь, про второй документ ты не забыл? Про дарственную. Согласно которой я отписал тебе всю усадьбу. Нет, такое ты точно не забыл. По счастью, у меня остались копии этих документов в тумбочке в моей спальне.
Так что не волнуйся, Эско, теперь ты полноправный хозяин Аапаярви. Вот только мне интересно, как теперь ты будешь разбираться со всеми своими братьями и сестрами?
Наверное, вы рассчитываете на страховку? Помните о таком? Ну конечно, помните. Некоторые из вас уж точно помнят. В случае моей кончины наследникам отошла бы сумма в сто тысяч марок. Но я аннулировал страховку. Несмотря на то, что Мякиля советовал мне оставить все как есть, я все равно ее закрыл.
Я вознагражу лишь тех детей, которых я любил. Остальные меня не интересуют. Что, шокированы этим? И какой бог меня за это покарает? Пусть кто-нибудь выйдет и покажет мне. А я с удовольствием посмотрю. И посмеюсь над ним – какого бога вы имеете в виду.
Как бы то ни было, но со страховкой покончено. Представляю, как вы надеялись запустить в нее свои лапы. Но теперь можете об этом забыть. Мою часть усадьбы и те гроши, которые у меня еще остались, я завещаю моей старшей дочери Анни. Остальные могут забрать мою старую энциклопедию и подтереть ею свою задницу. Что я, кстати, уже сделал! Ха!
Смерть
Сейчас, когда вы читаете это, меня уже нет в живых.
Теперь меня больше не существует. Все то, из чего я состоял, ушло. Мои воспоминания. Моя плоть.
После меня не осталось никаких следов. Но мне хочется верить, что частица меня глубоко сидит в каждом из вас.
И вы, возможно, не станете рассказывать своим детям обо мне, а может, и станете, мне уже все равно.
Я просто хочу сказать, что пусть даже вы больше никогда не вспомните обо мне, частицы меня продолжат жить дальше. Внутри вас, ваших детей, детей ваших детей. Они, возможно, об этом и не узнают, не вспомнят, но то, чем я был, останется. И будет глубоко дремать внутри, словно семечко в ожидании своего часа, когда оно сможет прорасти.
Правда
А кого она волнует? Нет, ну честно? Кого? Ведь она кроется не в мелочах, а в целом. Кто встанет вспоминать крохотные разрозненные фрагменты, кто станет тратить на это время и силы?
Когда Мякиля после обеда на цыпочках вошел в кабинет, Анни все еще сидела на диване.
Перед ней стояла остывшая чашка с кофе.
Она не плакала.
– Ну, вот… – пробормотал адвокат и утер потное лицо. – Что вы обо всем этом думаете?
Анни посмотрела на него.
– Как я смогу прочесть все это моим братьям и сестрам?
Мякиля откашлялся.
– Ну конечно, вы не обязаны этого делать. Но детали сходятся. Он действительно завещал все своё имущество вам.
– И усадьбу?
– Усадьбу?
Мякиля выглядел удивленным.
– Нет, и я думал, вы об этом знаете. Она подарена Эско. Есть подтверждающая это дарственная.
– Но ведь долговая расписка тоже имеется?
Адвокат покачал головой.
– Нет, ничего похожего у меня нет.
* * *
Несколько дней спустя Анни зачитала письмо Пентти остальным членам своей семьи. Когда она закончила читать, в пыльной адвокатской конторе повисла тишина. Мякиля заерзал на стуле, потея по своему обыкновению, и несколько раз откашлялся, прежде чем заговорить.
– Да, ситуация несколько необычная. Вы, конечно, можете попробовать опротестовать завещание, но могу сказать вам заранее, что процесс этот долгий и, скорее всего, ни к чему не приведет…
Анни перебила его.
– Вряд ли здесь найдется хоть один, кто захочет опротестовать завещание.
Она оглядела комнату. В груди гулко стучало сердце. Несмотря на то, что Анни уже во второй раз читала завещание, она до сих пор находилась под впечатлением.
– Итак, – не выдержала Хелми.
Ее глаза, чей теплый взгляд обычно выражал такое довольство и зримость, теперь потемнели.
– Давай, скажи нам, как единственная наследница.
Анни почувствовала в тоне сестры скрытый вызов. Они с Хелми редко ссорились, но если уж таковое случалось, то они схлестывались не на жизнь, а на смерть.
– Перестань. Ты же понимаешь, нету никаких денег, а если бы и были, мне все равно ничего не нужно.
Но Хелми не собиралась успокаиваться. Кажется, она завелась не на шутку.
– Почему он хотел, чтобы ты первая это прочла? Ты что, помогала ему писать все это?
– Перестань, Хелми, как будто нам и так мало его причуд, – устало сказал Эско.
Он стоял, прислонившись к стене позади дивана, на котором вплотную сидела большая часть его сестер и братьев.
– Еще не хватало, чтобы мы еще и ссорились.
Хелми вперила в брата горящий взгляд.
– Тебе легко об этом говорить. Ты сидишь здесь как победитель. Но ведь это ты все затеял.
Анни почувствовала, как между грудей у нее стекает капля пота. Она покосилась на Мякилю, тот стоял, вцепившись одной рукой в дверную ручку, словно собрался сбежать. Вот только вытрет для начала свой потный лоб.
– Пусть его. Все равно она никому не нужна, эта усадьба.
Это вставил свое слово Лаури.
– Может, и не нужна, но ты не думал, что ее можно продать? Лично я никогда не откажусь от денег. Но ведь так некрасиво в этом признаваться. Лучше сделать вид, что никому ничего не нужно.
