У Анни перехватило дыхание. Ей было стыдно читать слова отца, обращенные к матери. Да, стыдно, словно она вторглась в пространство между ними, где больше ни для кого не было места. Но так уж всегда бывает со смертью. Она не признает никаких правил.
После того, как нас отправили на фронт, и я больше не мог тебя видеть, я каждый день непрерывно думал о тебе. Ха-ха, вот такой я был верный, но именно эти мысли помогли мне выжить. Так я думаю. Война. Когда спустя столько лет вспоминаешь или пытаешься рассказать о ней тому, кому не пришлось там побывать, все это звучит так безумно. Кажется, это был ты, Лаури, который так сказал. Когда ты был ребенком, то всегда интересовался рассказами о войне. Пока не стал тем, кем стал. Ты сказал, что все эти рассказы звучат совершенно безумно, неправдоподобно и устрашающе, и на самом деле ты был прав. Но в тот момент война была для меня повседневностью, моими каждодневными буднями.
Я всю жизнь старался избегать этой темы, но делал это сознательно. В моем правом нагрудном кармане хранилось письмо, я помню его, словно это была вчера. Как ощущал толщину сложенной бумаги сквозь ткань гимнастерки. Это было совсем короткое письмо, и я не знал, отважусь ли отправить его, но я написал его, и оно придавало мне храбрости. Словно одно только то, что я написал эти слова, уже делало их осязаемыми.
Сири, ты хочешь стать моей женой? Если ты сейчас читаешь это письмо, значит, я, возможно, уже мертв, но ты должна знать, что прежде я никогда не встречал такой девушки, как ты. Ты хотела бы пойти за меня? Я бы заботился о тебе. Ты любишь меня? Потому что я хочу любить тебя.
Вот они, те самые слова, пусть их даже не так много и они мало похожи на романтическое признание, все больше по делу. Именно их я сказал тебе, когда мы вновь встретились в Йоэнсуу в марте 1940 года. Помнишь?
И ты, Сири, ты, которая прежде никогда не молчала, тут словно онемела. Я, у которого всегда в этом плане недоставало мужества, почувствовал, как ужас пронзил мои вены и узлом связал все внутренности в животе. Этот момент чем-то напомнил мне мгновения боя, когда все вот-вот полетит к чертям. Долгие секунды, прежде чем ты кивнула. Твои губы были сжаты в узкую полоску. И ты кивнула, едва заметно. Но я увидел. И с этой минуты я уже больше не боялся и обнял тебя. Вот так у нас все и закрутилось.
Тогда в юности во мне пылало большое яркое неугасимое пламя. Мой свет был самым сильным светом. Я не спал, я бодрствовал. Сейчас это звучит смешно, но так оно и было. Мои руки были большими. У меня были чувства. Передо мной все еще лежала нехоженая дорога жизни. И трава на ней была такой высокой и мягкой, еще никем не примятой.
Сири, ты понимаешь меня? Я до сих пор помню тот момент, когда впервые увидел тебя. Первый раз, когда мое сердце, казалось, пропустило удар. Ты была так не похожа на тех, которых я видел прежде. И ты должна была стать моей. Твоя кожа была такой белой, почти прозрачной. А глаза серые. И взгляд уверенный.
Сири, ты часто улыбалась. Я помню. Ты часто улыбалась, а это так не похоже на всех тех, кого я встречал прежде. Но так ведь ты была почти русской. Верно, но тогда я этого не понимал. Я, который видел в своей жизни только упорно молчащих женщин Севера. Женщин вроде Асты, моей мачехи, женщин без улыбки. Моих сестер. Их рты были созданы только для едких замечаний, но не для пения и смеха.
И я помню, как ты все время напевала. Как внутри тебя все время звучала мелодия. Извечная песнь. Порой она была едва слышной. Порой расцветала, превращаясь в высокий чистый напев.
Сири, у тебя был красивый голос. Я никогда тебе этого не говорил, но это правда. Ты и сама не задумывалась об этом, но у тебя красивый голос. Вначале в нем всегда таился смех. Но это не был смех надо мной. Я в этом уверен.
Потом он угас, твой смех.
Я знаю, когда это случилось, когда угас извечный смех в твоем голосе.
Это произошло, когда Элина нас покинула. И тогда словно тьма опустилась на нас. На нас обоих.
Уже много лет во мне нет никакой любви. Так много лет – и без любви.
Дальше шла приписка чернилами:
Я собираюсь здесь добавить еще один кусок про то, как заслужить любовь, только я должен сперва его сформулировать.
Горе
Да, этот урок привел нас к следующей теме. Мне трудно об этом говорить, но порой приходится делать даже то, что дается тяжело. Элина отправилась в лес. Мы все это прекрасно знаем. В снега. На лыжах. И пропала. Мы думали, что навсегда потеряли ее. Но я снова отправился ее искать, и это был первый и единственный раз, когда я просил Бога о помощи. Боже, покажи мне, жива она или нет, молил я. Если ты сделаешь это, то я… Да, я начал торговаться с ним. И он показал мне. Она вернулась. Она не умерла. Я благодарил Бога за второй шанс. За тот второй шанс, который был нам дан. Как мы тогда верили.
Но это не было вторым шансом. Потому что она уже заболела. Она больше не была нашей. А просто взятой взаймы на время.
Она была нашим первенцем. Мой первый ребенок. Я до сих пор помню, как она выглядела. Она была самой красивой девочкой на свете. И мы окрестили ее в честь моей матери. Элина. Моя мать, которая тоже покинула нас раньше срока. Может быть, именно имя сыграло свою роль, став ее наказанием? Или то, что я просил Бога, просил слишком многого, ничего не жертвуя взамен? Может, она покинула нас из-за того, что мы дали ей это имя?
А, нету никакого Бога. Помни об этом, если что.
У нее началось воспаление легких, и это привело ее к смерти. Неважно, привыкла со временем ты к этому или нет, все равно это противоестественно – видеть, как жизнь вытекает из тельца ребенка. Ощущать, как душа покидает тело.
Чувствовать ребенка, а потом уже не чувствовать. Одна лишь пустая оболочка. К такому нельзя привыкнуть. Я решил покончить с этим уже тогда. Не заводить больше детей. Пусть все будет так, как будет. Пусть наша жизнь станет чем-то иным.
Но ты, Сири, не могла так поступить. Твое горе было слишком большим, оно грозило пожрать тебя, проглотить целиком. Единственно-верное средство, которое ты знала, чтобы перехитрить смерть и победить ее, это рожать все новых и новых детей, пока их общая ценность не будет поделена на такое множество частей, что цена каждого отдельно взятого ребенка покажется совсем небольшой. Чтобы боль по утраченному ребенку, если таковое случится снова, больше не была такой большой. Что это не считается. Что это ничего не значит или, если значит, то не так уж и много.
Я знаю, ты никогда не сможешь меня простить.
Но у нас ведь был мальчик, кажется, его звали Риико. Не помню, в честь кого мы его так окрестили. Может, ни в кого. Может, у мальчишки должно было быть имя, которое его ни к чему не обязывало. Я вот родился как Пентти Тойми 21 марта 1920 года. И меня окрестили Пентти, потому что я родился в день святого Бенгта.
