Ладонь Манхэттен выскользнула из руки Рубена. Он удержал ее почти нежно.
– Их было много? – спросила она так тихо, что ему пришлось переспросить. – Этих… девушек?
– Три. Может быть, есть и другие, но они не давали о себе знать.
У нее закружилась голова. Острый палец вонзился в череп и выскреб все мысли до единой. Три дочери. Out of Nowhere. Ниоткуда.
– Три… – тихо выдохнула она. – Трое детей.
После долгой паузы он поправил:
– Четверо.
Манхэттен подняла голову, пытаясь понять, что он имеет в виду, но она больше не различала его лица. Машинально она потрогала очки. Они были на месте.
– Со мной четверо, – повторил он. – Ули согласился взять меня на работу при условии, что наше… родство останется тайным. Он никогда не хотел обременять себя детьми. А теперь тем более.
Музыка смолкла. Они так и стояли посреди танцпола.
– Сами понимаете, что даже в шутку мы не можем поцеловаться так, как Ули Стайнеру хотелось бы, – заключил он, и снова она увидела этот сумрак, эту знакомую черноту, напоминавшую ей – теперь это было очевидно – Ули Стайнера.
Рубен был ненамного старше ее. «Вы моложе всех», – сказал он. Это значило, что, когда отец бывал у них с матерью, уезжал и возвращался ненадолго, любил их пунктирно и заботился наездами, он уже разрывался между несколькими семьями.
Рыдания накатили, подступили к горлу. Она перестала дышать, чувствуя, что, если вдохнет, – упадет и завопит, катаясь по полу.
До золотого блеска на конце руки было далеко, как до луны. Манхэттен медленно сняла браслет.
– Отдайте это Ули, – сказала она.
Оставив Рубена одного на танцполе, девушка кинулась в гардероб, схватила свое пальто и поднялась по лестнице к выходу. Выходить на проспект не хотелось, она была уверена, что выглядит безумной.
Свернув на соседнюю улицу, Манхэттен прошла несколько метров и рухнула между двумя машинами. Опершись на капоты, согнувшись пополам, она исторгала рыдания в сухой водосточный желоб волнами, потоками, точно пищу, которую не могла переварить.
Что-то коснулось сзади ее пальто. Но прошло несколько секунд, прежде чем она нашла в себе силы выпрямиться. И ноги тут же снова подкосились. Перед ней стоял Скотт Плимптон.
Манхэттен обмякла у него на руках и заплакала еще горше. Она жалобно скулила, как маленькая, и билась, билась лбом о его пальто, как о стену. Пальто оставалось неподвижным, обвившие ее руки ждали.
– Идемте, – сказал Скотт Плимптон, когда слезы иссякли.
Он продел руку ей под мышку и повел ее, дрожащую, сотрясаемую всхлипами, к проспекту. Подозвал такси и сел с ней в машину.
* * *
Его квартира в Вест-Сайде выходила окнами на реку. Две спальни, гостиная с камином, в котором он поспешил развести огонь, пока она сидела без сил на диване, чувствуя себя так, будто всю ночь проплавала в ледяном море. Плимптон молчал, и она была ему за это благодарна.
Прежде чем уйти в кухню, он накрыл ее одеялом, и она, не меняя сидячего положения, свернулась под ним клубочком и поджала под себя ноги. Ее больше не трясло. Было слышно, как полилась вода, чиркнула спичка, зашипел газ. Даже не видя его, Манхэттен знала, что все его движения спокойны и неспешны.
Вскоре он вернулся.
– Чай или кофе?
Это были его первые слова, с тех пор как они ушли из «Копакабаны». Она прыснула. Он как будто обращался к гостье, заранее приглашенной на five o’clock tea.
– У меня есть остатки какао в порошке, но боюсь, что срок годности…
– Лучше чай.
– А вам, – спросил он, – лучше?
Она пожала плечами. Пламя в камине шипело и потрескивало, словно мяли бумагу. В кухне засвистел чайник. Плимптон ушел заваривать чай. Завернувшись в одеяло на манер индейца сиу, Манхэттен оглядела комнату.
Квартира Скотта Плимптона совсем не походила на ее представление о Скотте Плимптоне. Прежде она виделась ей загроможденной пыльными папками, покосившимися полками и рассохшимися выдвижными ящиками. А эта квартира была светлой, хорошо обставленной, с диваном, на котором она сидела, стульями, пишущей машинкой на простом прямоугольном столе и книжным шкафом, а на потолке играли блики от реки.
Он принес поднос.
– Как вы пьете чай?
– Опускаю пакетик в кипяток.
С выразительной гримасой он подал ей чашку, налил себе, потом выдвинул стул на середину комнаты и сел на него верхом напротив Манхэттен, держа чашку поверх спинки.
Сделав два обжигающих глотка и ощутив благодатную боль в кончике языка, она заговорила:
– Мне очень жаль, это не в моих привычках, я…
Он поднял руку.
– Не чувствуйте себя обязанной.
– Я и не чувствую себя обязанной.
Манхэттен помолчала.
– Вы оставили вашу спутницу одну, – сказала она наконец, постаравшись обойтись без вопросительной интонации.
– Джулия предпочла остаться, она обожает танцевать. Хотите чего-нибудь поесть?
Она покачала головой и сказала, отпив чаю:
– Я думала, это из-за меня.
– Нет.
Он держал чашку снизу, поставив ее на ладонь.
– Хотя ваш вид, когда вы бежали через зал «Копакабаны», бледная, как привидение, в достаточной мере меня заинтриговал, чтобы возникло желание за вами последовать.
– Профессиональная деформация.
Он поставил чашку на стол и провел рукой по своим светлым волосам.
– Вероятно.
– Это здесь вы пишете свои истории? – спросила Манхэттен, показав на машинку со вставленным в нее листом бумаги.
– Какие истории?
– В баре «Уилбура» вы сказали мне, что пишете.
– Протоколы, отчеты, документы, – ответил Скотт Плимптон так же, как в тот день, внимательно разглядывая кончики своих ногтей. И добавил: – Вы хорошо танцуете.
– Это же моя профессия, – удивилась она.
– Я хочу сказать, действительно хорошо. Наверно, дело в очках. Вы видите, куда ставите ноги.
Она рассмеялась.
– Я не уверена, что знаю, куда ставлю ноги, если влезла в эту историю. К тому же я близорука, как бутылка кьянти.
– А бутылки кьянти близоруки?
Улыбки Скотта Плимптона были столь же редки, сколь ослепительны. Он впервые улыбнулся ей. Манхэттен допила чай, поставила чашку на подлокотник и выпростала ноги из-под одеяла.
– Спасибо, – сказала она. – Я вызову такси.
– Я вас провожу.
– Мне уже лучше, уверяю вас.
