– Твой старик болен? – спросил хореограф.
Она неопределенно повела головой и плечами, чтобы не врать в глаза, совесть и без того ее мучила. При всей своей вспыльчивости Майк Ониен был душа-человек.
– Что ж! Не могу сказать, что ты облегчаешь мне жизнь, цыпа. Пианист ушел, теперь кордебалет разбегается. Что я могу поделать? Иди ухаживай за своим стариком. Это надолго? Ну конечно, ты не можешь знать. Я попрошу Коттона, чтобы тебя заменили.
Он повторил «Что я могу поделать» еще дважды, но уже без вопросительного знака.
– Спасибо, мистер Ониен.
Джослин поймал Манхэттен в кулисах.
– Что случилось? – прошептал он. – Ты бросаешь шоу?
Утром, когда они вместе ехали в автобусе, она ничего ему не сказала.
– Я тебе потом объясню, Джо, – ответила она вполголоса. – Не здесь.
– Что-нибудь серьезное?
Манхэттен молча покачала головой и ушла переодеваться. Через несколько минут, уже в пальто, она открыла дверь служебного входа. Она уходила, ни с кем не простившись.
– Манхэттен!
Запыхавшийся Джослин что-то протягивал ей – маленький плоский пакетик.
– Вот, – сказал он, облизнув губы, как будто на них осталось съеденное тайком варенье. – Я давным-давно хочу тебе это отдать. В благодарность.
– В благодарность, Джо? Мне? За что?
– Только благодаря тебе я теперь за деньги четыре часа в день занимаюсь тем, что мне всегда запрещала мама: таращусь на женские ножки. Это, кстати, чулки.
Дрогнув лицом в странной кривоватой улыбке, Манхэттен взяла пакетик, перевязанный золотой ленточкой.
– Надеюсь, размер твой, – сказал Джослин.
– Спасибо, Джо, – ответила она севшим голосом. – Ты прелесть.
И, сняв очки, чмокнула его в щеку.
* * *
Во французской пьесе или каком-нибудь романе с закрученным сюжетом об интригах, изменах и мести сказали бы, что она «внедрилась».
Уже две недели работала Манхэттен за кулисами театра «Адмирал», но с Ули Стайнером пересекалась редко. Работа у нее была самая неблагодарная. В полдень она готовила костюмы актеров и относила их кастелянше. Когда они возвращались чистыми, Манхэттен гладила их, упаковывала в полотняные чехлы и вешала в костюмерной на плечики. Обнаружив прореху или оторванную пуговицу, аккуратно штопала, пришивала. За полтора часа до начала представления всё должно быть готово – это она усвоила. К этому времени приходили актеры, и она помогала им облачиться в сценические костюмы. В промежутке находились дела в пошивочной мастерской или надо было помочь Уиллоуби.
Серый форменный халат, в котором она выглядела брошенной мужем гувернанткой, Манхэттен вполне устраивал. Она сливалась с декорациями, занавесами, полумраком коридоров.
Ей очень нравилась Уиллоуби. Главная костюмерша, простая, как ее короткая пламенеющая прическа, и сдержанно-обаятельная, она с царственным спокойствием уже два десятка лет держала в руках судьбы костюмерного цеха «Адмирала» и еще нескольких соседних театров.
В тот вечер – до представления оставалось два часа, – когда Манхэттен в одиночестве отглаживала лацканы, в уборную ворвался Рубен Олсон, личный секретарь Ули Стайнера. Манхэттен с ним почти не общалась, да и не стремилась к этому. Длинные ноги кузнечика и костюм Авраама Линкольна не располагали. Впрочем, когда случай сводил их вместе, он ее не замечал.
С Рубеном Олсоном вошел еще один человек, с белой дирижерской шевелюрой, в наброшенном дождевике с капюшоном, какой мог бы носить старый доктор в семейном фильме с Лесси или Ширли Темпл; в руке у него был тоже докторский кожаный саквояж.
На нее никто не обратил внимания. Оба, правда, поздоровались, но ее для них всё равно что не было. Они говорили между собой, и Манхэттен поняла, что человек, словно вышедший из фильма про Лесси, был адвокатом.
– Ули пугает меня и очень огорчает! – причитал «доктор». – Он опять будет играть свою коронную сцену и упираться рогом, а ведь вся эта история может стать для него роковой.
– Мы должны убедить его, что речь идет уже не просто о нападках в какой-нибудь газетенке, что всё очень серьезно. Если эти люди начнут копаться в его прошлом…
– Они найдут то, что хотят найти. Это не составит труда, Ули никогда не скрывал своих симпатий.
– Когда он должен ехать туда?
– Через три недели. Есть время обдумать стратегию, выяснить, ссылаются ли на первую или пятую поправку…
– Насколько я понял, первая и пятая поправки – больной вопрос для Комиссии, – перешел на шепот Рубен.
– Постараемся этого избежать, если получится. Но нам Ули должен рассказать правду…
Дверь уборной громко хлопнула, как хлопают двери в старинных драмах. На пороге стоял Ули Стайнер, в своем верблюжьем пальто с черным бархатным воротником и шляпе с такой же лентой, приняв театральную позу и выдерживая положенную драматическую паузу. Из нагрудного кармана выглядывал платочек от Hermès с узором из стремян. Он не спеша снял перчатки цвета свежего масла.
Манхэттен не смогла удержаться от улыбки… которую Ули Стайнер заметил. Она тотчас опустила глаза, уставившись на гладильную доску, и постаралась снова стать мебелью среди мебели.
– Добрый вечер, Сесил, – сказал он адвокату. – Вы с Рубеном решаете мою судьбу?
– Мы как раз говорим, что за твою судьбу никто гроша ломаного не даст, если ты будешь относиться ко всему этому так легкомысленно.
– Я не отношусь легкомысленно. Я никак не отношусь.
С гримасой скуки, близкой к отвращению, он огляделся вокруг.
– Это не моя уборная. Пойдемте в мою. Мне пора готовиться.
Взявшись за ручку двери, Стайнер повернулся на каблуках.
– Манхэттен, будьте добры, отнесите мои вещи ко мне в уборную. Боюсь, разговор будет долгим. Я пока оденусь, чтобы не терять времени.
Манхэттен поспешно собрала всё, что нужно, выключила утюг и направилась в уборную Стайнера.
Уиллоуби была уже там, и все трое мужчин тоже. Стайнер, без верблюжьего пальто и шляпы, в одной рубашке, раскинул руки перед Уиллоуби на манер распятого Христа, принимая на плечи халат с драконами.
– Ули, – говорил адвокат, – нам лучше не высовываться (и все поняли, что «нам» означало «тебе»). – Иначе все двери Бродвея захлопнутся перед твоим носом.
Запахнув полы халата и глядя в зеркало, актер дважды хохотнул.
– Бродвей еще долго не обойдется без моих услуг! О чём мне беспокоиться? Да и не до того мне, у меня другие терзания, куда слаще. Вы знаете мисс Эллибаш? Мисс Стеллу Эллибаш? Прелестная крошка со сливочной кожей, двадцать лет, а ножки – с ума можно сойти.
– Нет незаменимых актеров, – невозмутимо продолжал адвокат. – И драматургов тоже. Незаменимых вообще нет. Четыре месяца назад Говард Лус отказался назвать комиссии имена своих друзей-коммунистов. И вот результат: его контракт на предстоящий сезон с Брайтонским театром таинственным образом исчез.
