– Я родился…
– Ладно, брось. Вот, подпиши здесь, если согласен. Или дай подписать кому-нибудь из родителей…
– Мои родители во Фран…
– Кому хочешь, я сказал. Знать ничего не хочу. Лишь бы бренчал на рояле так, чтобы расшевелить девочек.
Джослин гордо показал контракт томившейся в коридоре Манхэттен.
– Тридцать семь долларов! – прочла она. – Вот скупердяй.
Еще ошарашенный, Джослин пробормотал:
– Я думал, что это тридцать один.
Он отметил про себя, что американцы не ставят перекладинку, когда пишут семерку от руки.
– Ты не сердишься? – с тревогой спросила она. – Не будешь говорить, что я выкрутила тебе руки? Твоя учеба… Боюсь, я ляпнула, не подумав.
Джослин показал пятнадцать долларов.
– Наоборот. Мне жаль, что репетиции такие короткие. Я запишусь на вечерние курсы.
В холле Майк Ониен похлопал Джослина по спине.
– Ну ты попал. Самые божественные ножки – всё равно барабанные палочки, грохоту от них – хоть уши затыкай.
Он потер кончиком пальца свой приплюснутый боксерский нос.
– Еще раз спасибо, Джо. Ты нас здорово выручил. Приходи завтра пораньше. Надо будет кое-что обсудить.
За дверью шумела 43-я улица. Манхэттен протянула Джослину руку. Он почувствовал ее тонкую и крепкую ладошку сквозь трикотаж перчатки.
– Ты со мной в «Джибуле»?
– Мне еще надо кое-что купить.
– Хочешь, я помогу тебе донести покупки?
Девушка поблагодарила его улыбкой.
– Я бы злейшему врагу не предложила ходить со мной по магазинам.
Она ушла по 5-й авеню, а Джослин, посмотрев ей вслед, направился на север.
Контракт на месяц, тридцать семь долларов в неделю. Это сто сорок восемь долларов за игру на рояле. Во франках это… неплохие перспективы. Жизнь вновь становилась благосклонной. И прекрасной.
Он прогуливался, глазея по сторонам. И то и дело удивлялся. Урнам, совсем другим здесь. Тротуарам, не таким высоким. Пару, валившему из решетки на мостовой. Аптекарям, предлагавшим за стойкой мороженое. Киоскам, где продавали сладости и невиданные сандвичи. Зигзагам железных лестниц на фасадах домов, которые он видел только в черно-белом кино, – всё наконец предстало ему в красках.
Минут двадцать он простоял со стайкой детворы, глядя на экраны телевизоров в витрине. Телевизоры он и вовсе видел до сих пор только на картинках.
А еще здесь были супермаркеты. Джослин зашел в один, под названием «Бротиган», и пришел в восторг от широких, как улицы, проходов, где можно было брать что угодно с бесконечной череды стеллажей. Покупатели, по большей части покупательницы, катили металлические тележки, наполняя их коробками, банками и бутылками… Он долго стоял, рассматривая яркие пакетики. Судя по надписи, это было картофельное пюре. В хлопьях? Джослин встряхнул пакетик. Как может выглядеть порошковый картофель? А консервированный томатный суп? Американская еда была полна сюрпризов.
Он купил коробку носовых платков… бумажных. «Клинекс» – странное название. Джослин достал из кармана свой платочек, батистовый, бежевый в коричневую клетку, подшитый вручную, с аккуратными складками от утюга: мама гладила его в дорогу. А те – просто белые листочки, тонкие и мягкие; высморкался и выбросил. Он вложит парочку в следующее письмо маме. То-то она удивится…
Джослин остановился послушать уличного скрипача, игравшего We’re in the Money на тротуаре перед зданием Мэдисон-сквер-гарден. Воровато оглядевшись вокруг, музыкант перестал играть и открыл скрипичный футляр. А футляр-то оказался набит листовками к президентским выборам. Скрипач сунул одну Джослину и как ни в чем не бывало заиграл «Бесаме мучо». Листовка не была подписана, но призывала голосовать за Уоллеса и трудовой народ. Джослин жестом поблагодарил музыканта. Всё это казалось ему довольно-таки забавным.
Перед 72-й улицей Бродвей пересекает газон. На одной из скамеек кто-то забыл старый номер «Нью-Йоркера». Над головой тихонько шелестели в янтарном воздухе листья платана, и Джослин присел почитать. В журнале писали о блокаде Берлина, о молодом государстве Израиль, о боксере Марселе Сердане, но больше всего потряс Джослина рассказ под названием «Хорошо ловится рыбка-бананка» незнакомого ему писателя.
Он перечитал его дважды и еще долго сидел на скамейке среди осенних листьев, с легким шорохом сыпавшихся сверху рыжим дождем. Определенно, в этот день хорошо читалась рыбка-бананка.
* * *
– Эй! – окликнул его знакомый голос. – Стой!
В эркерном окне соседнего дома, как в рамке, стояла вчерашняя девушка. Та самая, с чудной фамилией, похожей на слово «чудной», – да-да, Алисин Кролик юркнул под носом у Джослина, когда миссис Мерл назвала ее в первый раз. Эта фамилия была связана с чем-то приятным, она так и вертелась на языке, но никак не вспоминалась.
На сей раз не было ни тусклого ореола фонаря, ложившегося бликами на ее щеки, ни огонька тыквы, а задорно и ярко светило солнце, поэтому при виде ее Джослин сделал целый ряд потрясающих открытий.
Конский хвостик, дерзкий, непослушный, норовящий рассыпаться, как живой. Заколки, много заколок, и все разных цветов. Чуть раздвинутые в беззвучном смехе передние зубы. Глаза, затененные густыми ресницами.
– Чарли Уэверу будет нужна твоя жирафа еще день или два. Папа хочет поблагодарить тебя лично.
Она прислушалась к кому-то внутри, снова повернулась к Джослину.
– Папа спрашивает, найдется ли у тебя время выпить кипяточку с сухими листьями?
Она так сильно перегнулась через подоконник, что верхняя ее половина почти висела за окном.
– Ты не обязан, – добавила она вполголоса. – Между нами говоря, я тебя пойму, если…
– Я всё слышу, бобби-соксер! – крикнул мужской голос в доме.
– Я с удовольствием выпью с вами чаю, – поспешно сказал Джослин. – Если имеется в виду чай.
– Папа так это называет. Сейчас спущусь, открою.
Вскоре она появилась на соседнем крыльце, по ту сторону ограды, в той же коричневой юбочке-трапеции и закатанных белых носочках. Цвет ее волос и глаз напомнил Джослину мед с каштанов в Сент-Ильё, густой и очень темный, с легкой вибрацией внутри, точно следами отбушевавшей бури, казалось, будто пчелы оставили в нем чуть-чуть своего жужжания и кипучей суеты роя.
Джослин поднялся вслед за девушкой в гостиную, где патефон играл под сурдинку незнакомую музыку, странную и печальную. Он вдруг оказался в окружении множества фигур в ярких нарядах, которые молча смотрели на него неподвижными глазами.
– Это… марионетки? – воскликнул он, когда прошел первый миг изумления (некоторые фигуры были в натуральную величину).
