Шик засмеялась.
– А зачем ты вообще здесь околачиваешься? Хочешь стать актером? Сниматься на телевидении? Пройти прослушивание?
Парнишка пожал костлявыми плечами. На вид ему было одиннадцать, но на самом деле, вероятно, на пару лет больше.
– Ты не ходишь в школу? – спросила она, помолчав.
– Хожу, как же, – ответил он с подозрительной поспешностью. – Сегодня учитель заболел.
– В твоем возрасте обычно сбегают с уроков на футбол. Или в кино.
– Я как раз оттуда. В смысле из кино. А насчет спорта, гм…
Он хихикнул, словно над шуткой, понятной ему одному и не особенно смешной. Его унылая бледность вдруг сменилась румянцем.
– Я смотрел «Мальчика с зелеными волосами». Вы видели? Нэт Коул Кинг поет там песню. Это история одного мальчика, он, э-э… у него вдруг позеленели волосы, и, гм, это создает ему проблемы.
Проблемы, очевидно, были и у него, и не только из-за цвета волос. Лицо его вновь погасло. Он вздохнул, глядя на красную лампочку над дверью, словно ему не терпелось войти и исчезнуть за ней.
– У тебя ведь есть друзья, с которыми весело?
Он моргнул. Ресниц у него было так мало, что розовые веки выглядели неухоженными.
– Чаще всего мне не очень-то весело. А в остальное время… честно говоря, совсем невесело.
Шик всмотрелась в него внимательнее.
– Как тебя зовут?
– Конигсберг. Аллан Конигсберг.
– Фелисити Пендергаст, но можно просто Шик. Ты тоже живешь в Нью-Йорке?
– В Бруклине. Вы актриса, мисс Шик?
– Не совсем. Кавер-герл.
Красный огонек наконец погас. Она встала. Он остался сидеть.
– Ты не войдешь?
– С вами? – В его голосе прозвучала надежда, а на лице ярко проступили веснушки.
Всё ясно, он проник сюда «зайцем». Вероятно, охотник за автографами. Шик поколебалась. Она рисковала работой, которая доставалась ей дорого. Выбрав осторожность, она дружелюбно попрощалась с ним и вошла.
Женщина в завитых кудельках записала ее имя и отвела за перегородку из матового стекла, в маленькое смежное помещение.
– Это с вами? – вдруг спросила она, указывая на кого-то за ее спиной.
Шик резко обернулась и испепелила взглядом Аллана Конигсберга. Паршивец просочился-таки за ней.
– Нет, нет, – затараторил он. – Я с сестрой, старшей. Она… она тут сейчас проходит прослушивание.
Еще и врунишка. Шик сделала большие глаза и повернулась к нему спиной.
– Произнесите четко: «Откроем банку… м-м-м… Кэмпбелл – ваш суп готов!»
Режиссер обращался к манекенщице в желтом вечернем платье («старшей сестре» поневоле с легкой руки Аллана Конигсберга), стоявшей за столом над пирамидой консервных банок с такой знакомой этикеткой.
Сколько же их, этих «Кэмпбеллов»… Шик ощутила, как напряглись миндалины. Она чуть-чуть утешилась, отметив, что модель в желтом внешне была полной ее противоположностью. Если ей не обломится работа, по крайней мере, не придется всю ночь переживать, плакать, глядя на себя в зеркало, и ломать голову, что же ее подвело.
Мимо прошел осветитель, молодой блондин с софитом на плече. Он остановился, чтобы Шик не споткнулась о провод.
– Простите, – прошептала она.
Он качнул головой и улыбнулся спокойной и вежливой, почти отсутствующей улыбкой. Всё вокруг могло происходить в лесу, в кабинете дантиста или на Луне, ему было абсолютно всё равно. Такое впечатление он производил.
– Следующая пришла?
Блондин с софитом помахал Шик. Она решила, что снова мешает, и посторонилась, но тут же поняла, что пришла ее очередь.
– Удачи, – тихо пожелал он ей.
Она благодарно улыбнулась, но он уже отошел.
Это были лишь пробы, техническая команда сокращена до минимума.
– Дон Льюис, – представился режиссер. – Мисс Пендергаст?
– Фелисити.
Она была уже осведомлена о том, что ее ждет, однако внимательно выслушала инструкции режиссера.
Когда завитая женщина кисточкой наносила ей на лицо тональный крем и пудру, Шик заметила на другом конце помещения Аллана Конигсберга – вытаращенные стекла очков, рыжие вихры, лысые веки. Он стоял, прижавшись к стене, и напоминал филина, принесенного в жертву в ритуале вуду.
Она встала перед камерой. Ассистентка открыла несколько супов. Банки были полны до краев студенистой кроваво-красной жидкостью. Шик ненавидела томатный сок. Она трижды сглотнула, отодвигая миндалины подальше от языка.
– М-м-м… Кэмпбелл. Откроем банку… Ваш суп готов!
Шик зачерпнула ложку супа, поднесла ее к губам и изобразила восторг.
– Вы произнесли текст не совсем в том порядке, – остановил ее Дон Льюис. – И проглотите содержимое ложки, пожалуйста. Еще раз.
Хлоп. Хлоп. Хлоп. Щелкала хлопушка, и Шик глотала красный желатин. Перед глазами замаячило сырое мясо, разделанные туши на прилавке. На четырнадцатом дубле, с трудом превозмогая тошноту, она услышала голоса, потом короткий окрик режиссера:
– Стоп.
Наконец-то перерыв. Ассистентка в кудельках принесла ей стакан воды. Шик прополоскала рот, но проглотить не смогла. Она огляделась. Куда же сплюнуть? Банки перед ней еще были наполовину заполнены красным.
Никто на нее не смотрел. Шик сплюнула в суп и отдышалась. Блондин-осветитель поправлял затворы прожектора. Она поймала на себе его взгляд – смеющийся, полный сочувствия. Сконфузившись, она ответила ему виноватой гримаской.
У всех зазвенело в ушах от пронзительного визга:
– Я же ему сто раз говорила! Ни кино, ни радио его не прокормят, пусть не надеется.
На глазах у потрясенной команды маленькая женщина, вся словно из острых углов, трясла за левое ухо Аллана Конигсберга, застывшего в покорной позе, с выражением безмолвной муки на лице.
– Не бейте его, он в очках, – сказал кто-то.
– Уже без них! – фыркнула женщина, смахнув упомянутый предмет с носа юного Конигсберга. – Хочу и бью, это мой сын! Уж он у меня получит, я, наивная, думаю, что он в школе, и где его вижу? А, олух царя небесного? В Си-би-эс ты на фармацевта не выучишься! Отец каждый день ему твердит: «Почему ты не хочешь быть фармацевтом? Люди чаще ходят в аптеку, чем в кино». Голью перекатной стать хочешь, неслух? Дилинджером? Капоне? Давай, иди в кино, на телевидение, на радио, скатертью дорога.
– Мэм, выйдите, вы мешаете, – повторяла ассистентка.
– Что с ними делать? У нас работы невпроворот, – причитал Льюис.
– Извинись перед мамой, – в пятый раз повторяла завитая ассистентка Аллану Конигсбергу, словно обращалась к умственно отсталому племяннику. – Скажи «Мне жаль, мама».
