Пейдж поспешила к вывеске «Шато-Андре».
Эддисон был уже там. Эддисон никогда не опаздывал.
Его серые глаза внимательно смотрели на нее, пока ей помогали снять шубку в гардеробе и потом, пока она медленно и – хотелось надеяться – грациозно пробиралась между белыми скатертями и хрустальными канделябрами. Она осталась в шляпке и перчатках (шелковых, одолженных у миссис Мерл).
Он встал, пожал ее пальцы, прикоснулся к ним поцелуем и снова сел.
– Моя дорогая! – произнес он с бостонским акцентом, с которым, казалось ей, родился. – Благодаря вам я узнал, что слово «женщина», оказывается, не противоречит слову «нежная».
Он всегда говорил что-то такое, что сбивало ее с толку. Его шуточки и насмешки – при всегда серьезном лице – озадачивали, и в каждом втором случае она не знала, обрадоваться ей или обидеться.
– Вы, надеюсь, давно меня ждете? – поддразнила она его, садясь на коричневый кожаный диванчик. Инстинктивно Пейдж выбрала угол, в котором ему открывался лучший вид на ее фигурку.
По знаку Эддисона рядом тотчас нарисовался официант с перекинутым через руку белым полотенцем, бокалами и бутылками шампанского в серебряном ведерке.
– Всю жизнь, – ответил Эддисон.
Его улыбка уголком рта осталась для нее тайной.
– Это пирожное идет вам изумительно, – продолжал он.
До нее не сразу дошло.
– О… Моя шляпка?
– Если женщина носит шляпку, похожую на шляпку, грош ей цена. Ваши же похожи на лакомства.
Она рассмеялась, не зная, что ответить. Собственно, поняла она из этой остроты только слово «женщина».
– Где мы сегодня ужинаем?
– Если вас не пугает классика, предлагаю «21».
«21»! Она мечтала о нем в Путнамс-Лендинге, листая у парикмахерши Мэй журналы о светской жизни Нью-Йорка. Там непременно либо Таллула Бэнкхед, либо Бетт Дейвис, или, на худой конец, Мелвин Дуглас позировали с коктейлем в руке. Пейдж склонила головку под вуалеткой, надеясь, что не слишком похожа сейчас на маленькую девочку перед рождественской елкой.
– Это было бы неплохо, – обронила она как могла равнодушно.
– Шампанского? Это единственное разумное предписание моего доктора.
Пейдж чокнулась с Эддисоном и, подняв глаза, увидела на его лице то самое непонятное выражение, которое часто подмечала, когда он думал, что она на него не смотрит. Красивым она находила его редко. Обольстительным – всегда.
– За «21», – провозгласила она тост и поднесла бокал к губам.
Хрусталь отдавал металлом, пузырьки пощипывали язык.
– За вас, моя дорогая. За ваши успехи.
Она отпила еще глоток. Шампанское было восхитительное, но в эту минуту ей показалась бы божественной и мерзкая бурда, которую гнал Дональд Гиббс, ее отец, в сарае в Путнамс-Лендинге. Так бывало всегда, когда она встречалась с Эддисоном.
– А что это за фильм, который мы пойдем смотреть? «Удавка»?..
– «Веревка». Я написал на него хвалебную рецензию, когда он вышел, этим летом.
Вот дура, не только по-глупому перепутала название, но и, оказывается, не читала его рецензии в «Бродвей спот». Она пожалела о своем вопросе. Но мысли Эддисона текли совсем в другую сторону.
– Этим летом, – повторил он. – Когда я еще не знал, что вы есть на свете. Вот это, я понимаю, преступление.
– Фильм про преступление? – спросила Пейдж, сделав вид, будто не поняла, не столько из кокетства, сколько чтобы удержать ускользающую нить разговора.
– Да. Об убийстве, но убить – преступление менее тяжкое, чем не ведать о вашем существовании.
Она подперла кулачком подбородок. Вуалетка изящно заколыхалась перед глазами.
– Может быть, было бы интереснее посмотреть фильм, который вы раньше не видели?
– О, напротив, мне очень интересно. Нужно время, чтобы допросить произведение искусства. Работа критика ведь довольно близка к полицейскому допросу.
– Вы серьезно думаете, что фильм о преступлении может быть произведением искусства? Всё равно как картина?
Взгляд Эддисона вспыхнул живым блеском, пронзив ее насквозь. Она испугалась, что сморозила глупость. Но его улыбка успокоила ее.
– Как картина, да. Как эти заманчивые канапе с лососем. Или как вы, маленькая чаровница Пейдж.
Улыбка добавляла ему морщинок, но молодила на несколько лет. Эддисон был красив своей изысканностью, надменность же могла сделать его уродом.
– Вам удалось договориться, чтобы меня приняли у Блумгардена? – спросила она, чтобы переменить тему и заодно получить ответ на вопрос, не дававший ей покоя.
– Простите? А… нет еще. Обязательно договорюсь. При случае.
Она ненавидела его, когда он выглядел этаким котом, играющим с мышью. На их первом свидании месяц назад он обещал договориться для нее о прослушивании у Блумгардена, одного из виднейших театральных продюсеров в Нью-Йорке. Она до сих пор ждала.
Пейдж отнюдь не считала себя простушкой. Если Эддисон Де Витт вообразил, что она упадет тепленькой в его объятия, он глубоко заблуждается. Скрыв досаду, она капризно надула губки.
– Как же я стану королевой Бродвея, если не буду ходить на прослушивания?
– Зачем, черт побери, вам быть королевой Бродвея, Пейдж?
Девушка погладила пальцем пламя свечи посередине стола, пригнула его, сумев не обжечься.
– Я хочу, – тихо сказала она, – чтобы моим сценическим именем называли шляпки, скаковых лошадей, военные корабли и бомбардировщики.
– Замах, однако. И какое же это имя, Пейдж?
– Шонесси.
Она всматривалась в его лицо, ожидая реакции. Но оно осталось каменным.
– Это фамилия моей матери. Помню, в мои тринадцать лет Бригид Гиббс, урожденная Шонесси, сказала мне: «Бог наградил тебя даром смеяться и плакать по желанию, Сатана наделил телом. Всё это, Пейдж Гиббс, лучшее оружие девушки во все времена, и оно у тебя есть».
Он вытаращил глаза и, откинув голову, зычно расхохотался. Пейдж была задета, но молчала, не подавая виду.
– Уж если за дело взялись Бог и Сатана, кто я такой, чтобы им препятствовать? Шонесси… Чуточку слащаво, вы не находите? Я предложил бы скорее… гм… Гиббс… Гиббс… Ибсен. Почему бы нет? Пейдж Ибсен – это звучит, в этом чувствуется сила.
Она поморщилась.
– Ибсен?.. По-моему, это не совсем для театра. Скорее для исследователя Северного полюса. Или для чокнутого профессора с пробирками.
Он молча допил шампанское, полузакрыв глаза. Потом вдруг взял ее руки в свои, не как влюбленный, скорее дружеским жестом, и принялся тихонько стягивать одну за другой перчатки. Его руки были сухие, приятно теплые.
