– Да, нафантазирует с три короба, чего и нет. Такой он.
– Ксюх…
– Вот из-за этого недоверия всё и происходит! Думаешь, я бы ему сразу не рассказала, что Форель начал новую книгу? Не понимаю, как это может быть важно?! Прежде для него самого. Но он вот, – я чуть не всхлипнула.
– Это не недоверие, Ксения. Он просто беспокоится за тебя. И ему сложно принять, что ты уже выросла.
– Да знаю я всё, но сколько уже можно?! Люди вообще-то развиваются! Сама говорила. Ладно, совру. Врать – так врать. Сказать, что я тебе только что про Форель написала?
– Даже лучше прямо сейчас отправь мне сообщение в Ватсап, вдруг показать придётся. Страховка.
– Эх, врать ты можешь не хуже меня, – похвалила я.
– Обе мы бесстыжие, – сказала Ванга своим заговорщическим тоном, и я подумала: хорошо, что у меня есть такой друг, который меня понимает. – Скажешь, что ты не лезешь в расследование. Просто была на лекции и не придала этой информации большого значения. А сейчас вспомнила, и…
– Ванга, не прокатит, – говорю. – Остынь.
Она немного подумала.
– Да, наверное. Ну тогда так: скажешь, что боялась ему признаться…
– Так это правда! Из-за него всё же…
– Так даже проще: боялась, как есть, знала, что важно. И решилась. Сегодня. Призналась и ему, и мне. Главное, чтобы не понял, что мне всё известно с воскресенья.
– Что тебе раньше? С воскресенья?
– Ну, вроде того…
Я молчу. Потом говорю, наверное, с горечью:
– Не был бы он таким, не пришлось бы…
Ванга отвечает не сразу, будто подбирает слова.
– Твой папа, Сухов, он, наверное, самый… Ведь ни у тебя, ни у меня пока нет своего ребёнка, чтобы судить его.
Мне, правда, совсем кисло – ведь на самом деле я очень люблю своего папу. Признаюсь тихо:
– Он всегда говорил про крылышки. Что мы с ним типа как два крыла у одной птицы. И одному без другого летать не получится. Не бог весть, какая поэзия, но… К тому, что враньё, вроде, по мелочи, а выходит по-крупному.
– Я понимаю, о чём ты.
– Вот, – говорю я. И думаю, что не хочу расстраивать её. И решаю объяснить. – Правда, в первый раз он сказал так, указывая на попугая.
– На… попугая?!
– Ага. Какаду в зоопарке. Классный был.
– Хе…
– Такая вот была птица. Бестолочь висел вниз башкой, а папа…
– Узнаю Сухова, – смеётся. – В этом весь он.
– Если б только так не парился. Ну прям невозможно иногда.
– И это понимаю. Обещаю тебе поговорить с ним.
– Сейчас не надо.
– Не сейчас.
– Ладно, лови сообщение в Ватсап, чтоб нам не проколоться. И ему сейчас что-нибудь напишу, типа разговор срочный. Скажу, что ты уже успела перезвонить, и я тебе рассказала подробности.
– Ксения! Да ты… – она одобрительно усмехнулась.
– Угу. Мата Хари… Ничего смешного! Ну вроде хоть не палевно.
– Ну да, нормально будет.
– Блин, хряпнуть, что ли, – я вздохнула.
– Чего?! – изумилась Ванга.
– Выпить, – поясняю и уже сама не знаю, с вызовом или с отчаянием. – Для храбрости.
– Вот тогда он точно тебя убьёт, – обещает Ванга.
– Мне уже пятнадцать!
– Четырнадцать. Ксения Сухова, тебе пока четырнадцать.
– Ещё скажи, что алкашку с двадцати одного продают, – говорю я. И слышу, как папа открывает дверь своим ключом.
Всё – сейчас начнётся.
Гризли была помощницей Ольги. И её прозвище, и утверждение, что она «лесбуха», принадлежали авторству Форели. Первое ей понравилось, второе было неверным.
– Я рослая, темпераментная и обожаю мотоциклы, – объяснила Гризли известному писателю в присутствии своей работодательницы. – И вон у твоей Ольги тоже татушки на теле.
– С твоими не сравнить.
– Не все, у кого много татушек, любят чужие вагины, – усмехнулась она.
Форель нравился Гризли. Но только как секси-блок. Её постоянный мужчина был куда более субтильным, и Гризли окружала его материнской заботой. Этот выбор спутников жизни (а все её более или менее постоянные мужчины были похожи) странным образом диссонировал с некоторыми другими её любовными интересами. На самом деле, не меньше, чем мотоциклы, Гризли обожала групповой секс. Не часто, скорее даже редко, но ей были нужны такие выходки. И потом она снова становилась верной пай-девочкой. Её постоянный спутник Лёшик, с которым, судя по всему, всё обстояло более чем серьёзно, не догадывался об этом. Или делал вид, что не догадывается. Летом, в июле, они с Лёшиком собирались пожениться. И Гризли уверяла, что её бурные приключения теперь в прошлом.
– Лёшик… Нет, она всё-таки лесбуха, – настаивал Форель. – Латентная.
Гризли в этот момент принесла ему кофе.
– Если б не она, – ухмыльнулась Гризли, указывая на Ольгу, – я бы тебе показала, насколько латентная.
И ткнула его своим сильным бедром.
– Так, я всё вижу, – предупредила Ольга.
– Нет, а чё? Она довольно интересная женщина, – одобрил Форель.
Это было правдой. Крупная весёлая Гризли казалась очень пластичной, она прекрасно двигалась, и в её миловидности был запрятан прямо-таки фугас сексуальности. Её интересность оценил не только Форель. Ольга знала многих состоятельных мужиков, которые западали на Гизли. Особенно забавно в этой связи было наблюдать за реакцией их спутниц, как недоумевают и бесятся их вешалки-модельки.
– Мир меняется, – заметил по этому поводу Форель.
– Угу, – кивнула Ольга. – Мужики теперь хотят более естественных женщин.
– Нет, – возразил он. – Просто люди хотят людей.
Но главное для Ольги, что Гризли оказалась верной, очень надёжной, немой, как могила (она в числе немногих была в курсе Ольгиного романа), и на неё можно было положиться, как на самого себя.
В своих разъездах Ольга со спокойным сердцем оставляла галерею на Гризли. Кирилл Сергеевич странным образом оценил это, иногда передавая с Ольгой для неё небольшие подарки.
В тот вечер Гризли заработалась допоздна, готовила пространство галереи для выставки Форели: этому Ольгиному писаке понадобятся ещё оборудование и мониторы под видеоинсталляции, и специальным образом выставленный свет, – и выходила лишь попить кофе со свежей выпечкой в кафе напротив. В галерее была своя кофе-машина, но на людях – оно веселее. И конечно, Гризли не обратила внимания на припаркованный по соседству автомобиль «Субару» неброского или с точностью неопределяемого в сумерках цвета. Может, потому что её не интересовали авто такого класса или действительно её подлинным интересом были мотоциклы, а может, потому что за добродушной Гризли просто некому было следить – за всю свою жизнь она не сделала никому ничего плохого.
