Я говорил с ней, а она не отвечала. Она работала, и мы редко виделись. При встрече говорили о ее работе и о том, что я начал писать роман. Она курила и смотрела на свои ногти. Когда не курила – смотрела на меня, но это ничего не меняло. Я не сдавался. Искал волшебное слово, которое заставит ее снова влюбиться в меня; я не хотел ее терять – я ничего другого в жизни не видел. Я искал и искал правильное слово, но нигде не мог его найти. Мне казалось, что последнюю приятную вещь, которую припасла для меня жизнь, она уже мне подарила, а теперь ничего не остается, как выбросить подарок на свалку. Я смотрел на Нину в отчаянии, молча. Я пользовался этим, зная, что у меня больше не осталось удачи, и Нина казалась мне такой юной, гордой, уверенной в своем будущем, даже не в том, что именно с ней произойдет, а в том, что ей предназначено свершить великие дела, а не просто прожить жизнь заурядным обывателем.
Я же, наоборот, чувствовал себя как гвоздь в стене.
Я хотел сказать Нине, что никто не полюбит ее так, как люблю я, и что только поэтому она должна навсегда остаться со мной.
Я сказал ей это. Не сработало.
Я был для нее прошлым.
– Есть мнение, что неаполитанцы говорят только в давно прошедшем времени, но это не так, – сказал я Нине. Мы сидели на лавочке, я был одет в серую рубашку, а она в юбку, едва прикрывающую колени. – Я думаю, это потому, что они видят прошлое, настоящее и будущее как одну линию, все эти времена для них существуют одновременно, и поэтому они знают, что ничто на самом деле никогда не меняется.
Я читал «Бойню № 5», нашел книгу на сиденье в вагоне Куманы, и там была эта мысль о времени.
– Они выбирают давно прошедшее время только для того, чтобы иметь что-то, на что можно опереться. Чтобы придать себе сил, – сказал я.
Нина не ответила. Не смотрела на меня. Только поправила край юбки.
Прошло время, но я его не заметил. Зачем следить за временем, если знаешь – того, что у тебя есть, всегда будет недостаточно?
Наступил июнь. Нина уехала в Барселону.
Она видела, как я плакал, видела, как я рыдал, видела, как я кричал, видела, как я бил бутылки пива о мостовую и молотил кулаками деревья. Она не остановилась.
Она уехала, и я попытался все исправить. Я презирал себя за это. Звонил ей, но день ото дня наши разговоры становились все короче и немногословнее. Мне казалось, что я умираю, но я не умер. Мне казалось, что воздух больше не проникает в горло, но я продолжал дышать. Это было хуже смерти, и один раз я проснулся в слезах. Встал и написал ей длиннющее письмо на электронную почту. Подумал, что она его все равно не прочтет, и стер. Вернулся в постель, потом снова встал, написал новое письмо – короткое, что было на меня совершенно непохоже.
Написал, что с первой нашей встречи знал, что когда-нибудь она разобьет мне сердце и бросит меня. Знал это и смирился с этим. Это была моя судьба, и я не жаловался. Единственное, с чем я не мог смириться, – что мы так и не съездили на море вместе.
Нажал «Отправить».
Подождал.
Она мне так и не ответила.
Любовь – это обширное кровотечение. Появляется кто-то, бьет тебя ножом, а потом ты ходишь и истекаешь кровью.
– Давай быстрее заканчивай с пивом, мешать с ним водку – самоубийство, – сказал мне Русский.
– Поменяй, – предложил я.
– Вот еще.
Через какое-то время он сказал, что смотрел видео, где сёрфингист катался на волне высотой в двадцать три метра.
– Она была огромная. Правда, огромная. Это было в Португалии.
– Почти как дом в четыре этажа.
– Нет, больше, – заспорил он. – Представь себе два автобуса, которые поставили вертикально друг на друга, а потом поставь сверху мою машину.
Русский рассказал мне, что один раз застрял зимой на Капри, потому что волны были высотой в шесть метров и паромы из Неаполя не ходили. Я ответил, что в Лионском заливе, между Испанией и Францией, мы как-то раз попали в шторм, где волны были выше девяти метров.
– Тебя укачало? – спросил Русский.
– Нет, – ответил я.
– Но ты испугался. Это то, чем так прекрасно море, – сказал он. – Своей силой.
На Русском была белая рубашка в синюю клетку, он расстегнул две пуговицы. Показались пупок и змейки волос, ползущие к груди. Это напоминало приток реки, дельту, которая сливается с потоком воды, больше и шире себя. Русский свернул самокрутку. Поднялся, вышел из-под струи вентилятора и закурил. Снова сел:
– Без этого нельзя.
Я посмотрел на него, посмотрел на вентилятор, в глаза попал поток воздуха, и я прищурился.
Я спросил, не думал ли он когда-нибудь, сколько лет человечество страдало от холода зимой и от жары летом. Русский ответил, что натворил дел, Сара беременна, и, пока рассказывал, смотрел не на меня, а на вентилятор.
Я потерял дар речи.
Он повернулся и глянул на меня. Сказал:
– Так и есть.
Потом объяснил, что после трех недель задержки они сделали тест и увидели две красные полоски.
– И что теперь? – спросил я.
– Мы поссорились, я говорил, что сейчас неподходящее время для детей.
– Ладно.
– Я сказал, что знаю: где двое едят, там и трое прокормятся, но я же не работаю и поэтому даже одного прокормить не могу.
– О’кей, – сказал я.
– А она сказала, что я должен стать мужчиной, сейчас для этого самое время. Я спросил, кажусь ли я ей мальчиком, и она ответила, что да. А сейчас я хочу выпить, – сказал он, и я встал и пошел к барной стойке.
Заказал пиво и водку с тоником, посмотрел на Русского и увидел, как он сидит там, в расстегнутой рубашке, развевающейся под вентилятором, откинув голову на стену. Я не видел его глаза и представил, что он смотрит в пустоту, ищет, сам не знает что, ответ, который никак не может найти.
Я отдал ему выпивку и сел за стол. Предложил:
– Поехали на море. Жизнь продолжается.
Он выпил, а потом снова откинул голову на стену.
Я подумал, что мог бы напомнить, как много раз советовал бросить ее, что Сара мне никогда не нравилась, что она засранка, что я советовал ему быть начеку, или же надо просто сказать, что все будет хорошо. Я подумал, что было бы, если бы такое проделала Нина. Не нашелся с ответом и не придумал, что сказать Русскому, поэтому мы оба молчали: я – с пивом в руке, Русский – откинувшись на стену.
– Идем отсюда, – попросил он через какое-то время.
Мы вышли на виа Санта Кьяра, с одной стороны на нас давила стена церкви, с другой – низкие покосившиеся дома. Вокруг сновали мопеды, мы то и дело прижимались к стенам домов. Мопеды проносились мимо, ветер вздувал парусами рубашки их седоков. Я подумал, что тот, у кого есть мопед, по такой жаре мог просто сесть на него и ездить туда-сюда, наслаждаясь прохладой. Эти мопеды дарили мне ощущение свободы и легкости. Я завидовал их обладателям.
