– «Виктория» – хорошее заведение, но родители морочат себе голову тем, на что мне плевать, – сказала моя подруга Алекс, чей ребенок ходил в этот сад. Профессиональный юрист с докторской степенью и даром к языкам, Алекс питала страсть к особенностям культуры и практическим задачам и никакой чепухи не выносила на дух. Ее мнение мне всегда было дорого.
– В смысле? – спросила я.
– Родителям дают волю, – сказала Алекс. Родители деток, посещавших «Викторию», – преимущественно американцы, европейцы и австралийцы, и, с моей точки зрения, они воплощали западный подход к воспитанию.
– У Рэйни в садике все родители из кожи вон лезут, чтобы подлизаться к учителю, – сказала я.
– В «Виктории» не так, – предупредила меня Алекс.
Я уже видела одним глазком электронную переписку между родителями из «Виктории».
Одна мамаша в группе «Поросенок» выразила очень отчетливое пожелание: «Можем ли мы попросить воспитателей… предоставлять нам простые отчеты о занятиях в реальном времени… какие-нибудь фотоснимки, видео и так далее». Мне всегда казалось, что западные учебные заведения тратят время на обслуживание запросов, не имеющих ничего общего с образованием детей. Я уж молчу о том, как педагогам учить, если от них требуют, чтобы они работали ежедневными кинодокументалистами?
Но сыр-бор вокруг «инициативы обувной стойки» среди родителей в «Виктории» – вот от чего я и впрямь задумалась. Китайские улицы иногда используются как накопители для плевков и сигаретных окурков, и у учебных заведений есть жесткое правило: дети обязаны переобуваться в чистую сменку «для помещений» и лишь после этого заходить на территорию, где учатся. Прежде чем покинуть вечером садик или школу, дети вновь надевают «уличную обувь», которая весь день простояла со всеми своими микробами на обувной стойке у входа на территорию.
Разумное уложение, однако администраторы довольно скоро скисли: воспитатели и учителя тратили слишком много времени, переобувая детей туда-обратно. И садик сменил политику – не предупредив родителей.
Родители детей из группы «Поросенок» пришли в ужас и негодование – и мобилизовались по электронной почте. «Я очень недовольна», – написала одна мамаша; сад не «уведомил родителей официально», – заявила другая; «сад в этом отношении проявил самоуправство».
Одна закоренелая западная мамочка устроила опрос в поддержку своего мнения и получила семь «за». Собралась отнести результаты этого голосования директору садика, чтобы приняли меры!
Вероятно, я слишком долго прожила в Китае, но меня это возмутило. Учительница Сун никогда не стремилась уведомлять родителей «Сун Цин Лин» ни о чем, что считала делом служебным, не говоря уже о том, чтобы просить разрешения, если садик всего-то и собрался убрать от входа обувную стойку.
Когда-то я, может, и взялась бы мобилизовать группу родителей, чтобы, допустим, запретить насильственное кормление яйцами или чтобы ингаляторы для астматиков разрешили держать поближе к классным комнатам. Теперь-то я понимаю, что́ меня ждало бы. Стала бы изгоем – если не физически, так социально. Другие родители перешептывались бы, завидев меня на Большой зеленке. «Та самая мамаша, которая попыталась ввести в „Сун Цин Лин” демократию!» – говорили бы они и избегали бы смотреть мне в глаза.
Ревущий рупор – директриса, надзиравшая за воротами с мегафоном, – сказала бы охранникам запирать ворота до моего прибытия.
Китайский подход: нанимать крепких администраторов и доверять им выполнение их задач; родителям полагалось поддерживать систему, брать на себя всю полноту ответственности и не соваться с мелочами.
Не могу не согласиться.
* * *
Решение остаться в «Сун Цин Лин» мы приняли не столько умом, сколько чутьем. Я все более разочаровывалась в системе, особенно в политических аспектах занятий и несуразице дарений и одолжений. И все же дорога прочь из китайского образования была односторонней – после первого же шага на этом пути вернуться уже не получится, – и мне не казалось, что настала пора уходить. Многие академические преимущества, даруемые китайской системой, возникнут в начальной школе, и любой учитель или родитель понимает, что гораздо легче начинать с жесткости и смещаться к большей воле, чем наоборот.
За несколько часов до срока решения по «Виктории» я стояла у ворот «Сун Цин Лин», прижимаясь щекой к кованым прутьям, и наблюдала за утренней гимнастикой, мысли бурлили у меня в голове. На Большой зеленке резвилась сотня детей.
– Стройся! – гаркнула учительница Сун своим подопечным, дважды хлопнула в ладоши, и дети выстроились в шеренги рядом с остальными младшими группами. Утренняя гимнастика обычно сводилась к получасу зарегулированных упражнений, проделываемых в опрятных рядах, и превращала Большую зеленку в плац с крошечными марширующими солдатиками.
Сегодня каждому ребенку выдали по паре пластиковых обручей, и с началом музыки я увидела, что Рэйни – участник неохотный. Дети вскинули обручи к солнцу, Рэйни опустил их к ногам. Когда одни наклонялись влево, а другие вправо, Рэйни, вскидывая энергичные мальчишеские ручонки, тянулся вверх. Когда его одногруппники в финале подались вперед, Рэйни уже мчал по лужайке и звал друзей из средней группы № 3. Он проскочил вдоль узкой аллейки между рядами, зигзагом, с одного конца до другого, будто водомерка по поверхности озера. Вероятно, учителя делали поблажку этому неугомонному иностранцу, а может, их снисходительность навеяна подходом «мягче, добрее» из Белой библии, просочившимся в садик. Как бы то ни было, я порадовалась проявлению индивидуальности у своего сына.
– Пошли! – рявкнула учительница Сун, когда музыка умолкла и дети встали в колонну, чтобы строем отправиться на занятия. Когда колонна задвигалась, Рэйни заскакал, как лягушка, руки впереди, ноги сразу следом. Таким манером он допрыгал до здания, и его белые носочки вскоре исчезли из вида.
– Он вот так носился и прыгал и никто не обращал внимания? – спросил потом Роб, когда я рассказала ему об увиденном.
– Именно, – ответила я. – Передо мной был мальчишка, который явно чувствует себя в своей тарелке. – Мы переглянулись.
В той многозначительной паузе мы с Робом еще раз перебрали свои мысли, личные истории, происхождение и вспомнили, как оказались здесь и сейчас. Роб вырос в миннесотском городке с двумя тысячами населения, с озером, по которому можно было кататься зимой на коньках, а летом – на лодке, с учителями, обычно дружелюбными и отзывчивыми. Своим детям он желал большего соприкосновения с культурой, академической дисциплиной и жесткостью, чем те, в каких рос он сам. Я все еще восстанавливалась после гнетущего детства в пригороде, но ни на миг не забывала о благах академической дисциплины в том виде, в каком ее предлагал китайский подход. Мы с Робом – идеальное сочетание факторов в пользу китайской среды для нашего сына.
– Остаемся, значит, – сказала я, произнося вслух вывод, к которому мы уже пришли независимо друг от друга.
– Мы уже проскочили всякое тяжкое, что связано с поведением, Рэйни выжил, – сказал Роб.
