– Зачем ты делаешь Китай красивым, Рэйни? Кто тебе это велел?
– Учителя.
Пока мы шли к садику, Рэйни то и дело наклонялся, приметив очередное сокровище для своего мешка. Когда мы добрались до «Сун Цин Лин», чья-то бабушка увидела пакет у Рэйни и, как это часто случается с китайцами, усмотрела в этом повод повоспитывать своего отпрыска. Отвесила внуку подзатыльник. Шш-ш-леп!
– Посмотри, он собирает мусор. Он хаохайцзы – хороший ребенок, – сказала она. – А ты плохой ребенок, ты не собираешь мусор. – Тут она крепко ткнула мальчика в плечо, тот покачнулся вперед.
Перед тем как войти в классную комнату, Рэйни вручил мне пакет. Я заглянула внутрь и увидела коллаж Китая: старое и новое, использованное и брошенное. Арахисовый орешек. Грязные листья. Сухой цветок лотоса. Обертка от мороженого. Золотистая фольга от шоколадки «Ферреро Роше». Стеклянная склянка с иероглифами «инсулин».
Мы вошли в класс, и я рассказала учительнице Сун о кампании Рэйни по украшению Китая. Она просияла и погладила его по голове.
– Рэйни, давай – положи это в мусорный бак.
Позже я позвонила Робу.
– Наш старший сын постепенно превращается в рабочую силу государства, – пропыхтела я в трубку, а в голове у меня пронеслись лозунги, которые Аманда выучила еще школьницей:
劳动最光荣: Труд есть самое почетное дело.
无私奉献, 舍己为人: Жертвуй ради других беззаветно.
报效祖国服务社会: Служи своей стране, служи обществу.
人民的利益高于一切: Интересы народа – превыше всего.
– Чепуха, – отозвался Роб. – Это же хорошо, что Рэйни собирает мусор.
– Да, конечно, хорошо, – сказала я, – но, по-моему, мы теряем власть над его сознанием… Школа воздействует слишком мощно. – Пожелает ли мой сын когда-нибудь вступить в комсомол, меня не тревожило. До того дня.
Роб расхохотался.
– Не волнуйся, – сказал он. – У него дома есть мы.
Я завела этот разговор с Дарси, он тоже отмахнулся от моих тревог.
– Китай никогда не станет по-настоящему единым фронтом патриотов, – заявил он вполголоса, пойманный врасплох. – Национализм – он в основном в теории. В действительности же человеческая природа подталкивает людей заботиться о себе самих.
Убежденность Аманды оказалась даже крепче.
– Школьная программа – фуфло! Промывка мозгов! На поверхности все учителя воспевают социализм. Членам Партии надо писать доклады. Но все знают, что у нас тут не социалистическая экономика. Очевидно же! Очевидно всем!
Учебное заведение, вероятно, способно сосредоточить внимание учащегося на чем-то временно, но, как бы ни старалось, понятно, что сильные мира сего не способны контролировать контекст, критическое мышление или что угодно еще внутри отдельно взятой головы. Китай, может, и мечтает стать нацией патриотов, и на пути обучения ребенка случаются времена, когда следовать линии Партии выгодно – или даже необходимо. Но мои знакомые китайцы осознают неприкрытые попытки Партии сокращать и контролировать доступ к информации, и Аманда с Дарси, да и знатоки нравственного воспитания понимают, что опасаться, в конечном счете, нечего.
Китай лишь будет держать сердца и умы своих граждан все немощнее.
* * *
На следующей неделе Рэйни рисовал у окна синими и золотыми фломастерами. Я заглянула ему через плечо. Он делал набросок некоего величественного, многоуровневого монумента. Несколько десятков полицейских окружали нарисованную площадь, головы – овалы поверх коренастых тел, тонкие палочки – руки и ноги. Квадратные военные фуражки поверх каждого овала.
– Что это, Рэйни? – спросила я, махнув рукой над рисунком.
– Ты не узнаешь Тяньаньмэнь? – переспросил он совершенно изумленно. Я вгляделась в картинку. Посередине строения он разместил портрет человека без волос – овал лица, две точки глаз и рот с направленными вверх уголками. – А это кто? – спросила я, тыкая в мужчину и полагая, что ответ мне уже известен.
– Это Мао! – сказал Рэйни.
Когда большинство людей с Запада слышит «Тяньаньмэнь», они вспоминают 1989 год, одинокого танкиста, студенческое демократическое движение и массовое убийство протестовавших на площади, санкционированное правительством.
Мой четырехлетний сын – другое дело. Для Рэйни Мао Цзэдун был улыбающейся головой-яйцом, а площадь – памятником китайскому величию.
– Что учительницы рассказывали про Тяньаньмэнь, Рэйни?
– Это такое место в Пекине, – сказал он.
– А еще что? – продолжила я.
Но воспоминания Рэйни на этом истощились.
Разумеется, учителя ничего не рассказывали о важности этого места для мировой истории демократического движения, о лютой бойне. Это событие привлекло внимание всего мира к китайской ситуации с правами человека, а студенческая демонстрация могла изменить историю – разжечь восстание против правящей партии. Но учителя обо всем этом не рассказали. Ни один учитель в Китае не отважится рассуждать на эту тему, и, более того, они даже не станут называть истинный день, месяц и год этого события.
Учительница Рэйни, вероятно, сказала, что площадь Тяньаньмэнь – мемориал Мао Цзэдуна или его гражданского долга, то есть дань стране, народу, труду, науке и социализму.
Я глянула на рисунок сына и интуитивно почуяла: каким бы ни было желание Пекина реформировать образование, ключевая цель его не изменится еще многие годы – если не десятилетия. От этого зависит сохранение – легитимация – Коммунистической партии.
Я всмотрелась в полицейских на картинке и заметила угловатые темные штучки, подрисованные некоторым вместо рук.
Рэйни нарисовал половину человечков с оружием в руках.
8. Сто дней до сессии
Я побывал в двадцати с лишним странах по всему миру, и ни в одной из них нет такого отставания, как в Китае. Столетнего отставания в экономике, идеологии и мышлении.
Чжоу Нянь Ли, профессор педагогики в Восточно-китайском педагогическом университете
В свободное от футбола и изучения китайских иероглифов время Рэйни любит рисовать.
За синим детским столиком под окном у нас в гостиной все самое дорогое для моего сына воплощается на бумаге: подарки на день рождения, перевязанные бантами, свиные пельмени, ушастый окунь, пойманный на озерах Миннесоты, Мао Цзэдун и полиция на площади Тяньаньмэнь.
Как-то раз вечером Рэйни старательно выводил толстую одиночную черную кривую, принявшую вид нелетающей птицы.
– Кто это, Рэйни? – спросила я.
