И лишь вернувшись в Америку, я осознала потенциальные преимущества нашего образования в Китае. Когда завершился предыдущий учебный год, Рэйни тоже начал радоваться своим последним достижениям.
– Мама, я пишу! – гордо провозгласил он, показывая мне пропись, принесенную из класса, с заголовком: «Как пользоваться телефоном». Рэйни выводил цифры осторожно, робко. Единицу обвел несколько раз, у четверки сначала появилась палочка, а уж потом закорючка, ни одна линия не получилась прямой, но тем не менее: мой малыш мог написать все цифры вплоть до девятки. Вверху страницы учительница нарисовала толстым красным маркером здоровущую звезду.
Такое положение дел почти наверняка озаботило бы большинство американских и европейских специалистов по детскому развитию. Трех- и четырехлетки считаются слишком юными для обучения письму, а красная звезда, нарисованная учителем, могла бы прогневить многих. Красная ручка – «все равно что окрик», писали некоторые ученые из Университета Колорадо, и может «расстроить учащегося или подорвать отношения между учителем и учеником, а также, возможно, весь процесс обучения». Западные исследователи советуют учителям применять чернила нейтрального цвета. Не сомневаюсь, что учительница Чэнь похихикала бы над тем, что американские университеты тратят время и деньги на исследования эмоционального воздействия цвета учительской авторучки; я лично была в восторге, что мой ребенок, который по ночам все еще спал в «памперсе», уже умеет корябать цифры и зарабатывает звездочки пылающего красного цвета.
Это, впрочем, не означает, что у нас с Робом не было своих опасений.
Близкие друзья из Лос-Анджелеса отдали своего малолетку в садик, похваляющийся «гуманистическим подходом, с эмпирическим, основанным на игре обучением… и с глубочайшим уважением к достоинству и самооценке [детей]». В этом детсаду, пышно именуемом «Игровое высокогорье», дети сами составляют себе расписание, там нет оценок, наказаний и наград. Дети вольны не обедать, если не хочется, могут ходить в подгузниках до шести лет (садик не требует приучать детей к горшку!) – как им самим нравится. Даже в начальных классах от воспитанников «Игрового высокогорья» не требуют учиться читать, писать или считать. Учителя обращаются с детьми как со взрослыми, способными принимать решения, хотя, разумеется, время от времени воцаряется хаос. «Вообразите „Повелителя мух“, – рассказывали нам Джен и Кевин. – Но философия школы такова: академический успех – лишь один из многих способов быть человеком, а дети должны развиваться по-своему, со своей личной скоростью».
Справедливости ради скажу, что, думая об «Игровом высокогорье», я – когда не хихикала над отчаянной смелостью их подхода – каменела от неуверенности в собственных решениях относительно Рэйни. Эта школа была радикальным вариантом в любом случае, но все же я раздумывала, не способен ли такой подход порождать уверенных в себе прирожденных вожаков, кто в силах самостоятельно и вести игры, и добиваться личных успехов в учебе. А ну как китайский метод, напротив, может плодить одних лишь яйцеголовых математиков, которые рано или поздно будут работать – кхе-кхе – на взрослых, получившихся из деток «Игрового высокогорья»?
Действительность никогда не бывает настолько белой или черной, но мои страхи – всегда вырвиглаз и никаких оттенков.
Короче, чтобы уравновесить то, что в китайском образовании Рэйни казалось мне недостатками, я составила хитрый план, и претворять его мы будем дома. Безопасность – это обязательно, так же как и для китайцев, а вот почти во всем остальном мы с Робом уполномочили сына решать самостоятельно. Обложили его комнату фломастерами и прочими художественными инструментами, наполнили его среду обитания возможностями выбора. Рэйни мог сам решать, что надеть, какие книги читать, каким спортом заниматься. Музыкальные инструменты – строго по желанию. В дни с минимальным загрязнением воздуха мы отправлялись на футбольную площадку или теннисный корт и часами пинали мяч или сражались у сетки. Шанхайское правительство тоже вложило силы в развитие процветающей культурной жизни, чтобы наши дети имели доступ к искусству, и мы принялись навещать некоторые местные музеи, куда стали привозить зарубежные выставки. Занимались мы и всяким исключительно досуговым – рыбачили, например, что с китайской точки зрения совершенно бесполезное занятие. «Чего вы на рынке рыбу не купите?» – спрашивала меня одна китайская приятельница.
Наш план начал действовать, и мы приготовились к наступающему году в китайском садике.
В первый же день нового года в средней группе Рэйни рвался из дому.
– Пошли, мам! – пищал он, пока мы ехали на лифтах до первого этажа.
Рэйни нырнул в пучину улиц, скакал впереди меня.
– Не беги! – орала я ему вслед.
Тротуары кишели торговцами. Потрепанный жизнью мужчина из Синьцзяна нес на плечах бамбуковое коромысло, на одном конце – корзина черешни, на другом – поднос с лиловатыми шанья. Иди он со своим коромыслом и всем, что на нем, прямо – зачистил бы восьмифутовую тропу на тротуаре. Но он вышагивал осторожно, бочком, петляя в толпе, пока не нашел место, где остановиться и выставить свой товар. Велосипеды и электрические мопеды вились в бурном автопотоке, из-за чего скорость движения на дороге снизилась до парковочной. Ноздри мне забивал выхлоп.
Рэйни продолжал скакать впереди, мимо суматошной больницы и вплоть до самого проулка, ведшего к «Сун Цин Лин». Мы миновали торговца голубями с его гомонившими птицами и вошли в лабиринт переулков шикумэнь, под хлопавшее на ветру постиранное белье, свисавшее из окон. Далее по этому переулку размещался маленький овощной базар, бывалые торговцы уже разворачивали на земле клоки брезента. На брезенте уютно устроились кочаны белой капусты, зеленого бок-чоя и налитая рыжая морковка.
– Почем вот эти? – спросил покупатель, потыкав в толстый бежевый дайкон.
– Двенадцать куай за кило!
Прогулки по китайским кварталам затрагивают все каналы восприятия.
Я рада была вернуться – Рэйни тоже. И все-таки, когда мы приблизились к кованым воротам детсада, Рэйни вдруг замедлился, словно предчувствовал, что переход от американского лета к китайскому учебному заведению будет резким.
– Подожди, мам, подожди, – сказал Рэйни, сбавляя скорость. – Не хочу туда. Учителя скажут, что позвонят маме, если я буду плохо себя вести, а сами не звонят.
Я наконец догнала его.
– Милый, у тебя в этом году будет новая учительница и новые одногруппники. Давай посмотрим, как пройдет день, а?
Первый же месяц в «Сун Цин Лин» привнес новый элемент в утренний распорядок: Ревущий Рупор у входных ворот. Замдиректора теперь стояла у ворот с мегафоном крупнее собственной головы и взяла привычку вопить на родителей и детей, будто они скот, который того и гляди промахнется мимо загона.
– Не опаздываем, не опаздываем! – верещала она, а родители и дедушки с бабушками поспешали. – Ворота закроем в девять ноль-ноль. Опоздаете – в сад не пройдете!
Нас выдернули из толпы на второе же утро, хотя, проходя в ворота, я старалась не поднимать голову.
