Я одеваюсь. Натягиваю старые джинсы, белую футболку и надежные «Converse». У меня нет никакого оружия, поэтому я снимаю с магнитной стойки на кухне нож. Нет, он слишком длинный. Возвращаю его на место и достаю из ящика фруктовый нож. Он короткий, но острый.
Это так глупо, что приходится закрыть рот ладонью, чтобы не рассмеяться. Я собираюсь прикончить взрослого, сильного мужчину маленьким фруктовым ножом. И даже если у меня получится завалить человека, который в два раза больше меня, как я смогу его убить? Я по-прежнему дочь своей матери, я не смогу причинить вреда ни одному живому существу. Значит, нужно стать дочерью своего отца. И я вспоминаю о том, что припрятала перочинный нож Генри в вентиляции дома Люпо еще до того, как Вселенная раскололась и изменилась. Я кладу фруктовый нож на место. Надеюсь, тот нож все еще там.
И последнее. Я устанавливаю камеру на стопку книг, включаю подсветку и ставлю таймер на десять секунд. Сажусь на стул напротив и смотрю в объектив. Шансы на то, что после сегодняшней ночи и эта камера, и сделанная фотография будут существовать, крайне малы, но кто знает? Если мне удалось сделать снимок в прошлом, быть может, получится сделать и в настоящем? Если Горошинка когда-нибудь решит напечатать пленку и случайно наткнется на фото какой-то странной девушки, то по крайней мере один раз увидит мое лицо, даже если для нее это ничего не будет значить.
Перед уходом я ненадолго останавливаюсь рядом со спящей сестрой и ласково касаюсь ее руки кончиками пальцев. Осторожно кладу камеру на подушку рядом с ней. Возможно, кто-то скажет, что для самопожертвования можно найти причины и посерьезнее, чем семья, но для меня это не так. Это кажется таким трудным, почти невозможным — бросить их обеих, уйти и бесшумно закрыть за собой дверь, но все же я нахожу в себе силы.
Я на цыпочках спускаюсь по лестнице. Лунный свет отбрасывает пляшущие тени на стены, увешанные фотографиями, и кажется, будто они двигаются. Секунда за секундой. Свечи гаснут, люди целуют друг друга, тысячи улыбок и смех следуют за мной вниз, до входной двери и затем на улицу, в объятия раннего утра.
Все тихо. Жара отступила, и мир остывает. Куда ни кинь взгляд, все кажется невыразимо прекрасным: деревянные фасады домов, дремлющие деревья и машины под ними — все сияет, даже несмотря на полумрак. До восхода солнца еще несколько часов, но я знаю, где хочу встретить свой последний рассвет.
Мой шаг ускоряется, и я бегу. Мне так хочется оказаться там поскорее, что это желание раздувается, как воздушный шарик, отрывает меня от земли и придает сил. Легкие болят, сердце стучит, ступни горят, напоминая о том, что я все еще жива. И это восхитительное чувство.
Наконец я вижу заветную скамейку и падаю на нее. Мои щеки полыхают, пот покалывает кожу головы. Мост лежит в темноте, под звездами, неподвижный и величественный.
Глядя на него, я пытаюсь представить себе жизнь, в которой была бы замужем за одним зеленоглазым парнем. Мы бы гуляли по пляжам. Рядом с нами бежали бы наши дети. У наших ног резвилась бы наша собака. В этой жизни мы бы целовали друг друга на ночь — с той же страстью, с какой целовались в нашу первую ночь. С той же нежностью и той же жаждой, ведь мы бы знали, каково это — потерять друг друга. И это никогда не вошло бы в привычку, не приелось. Наша любовь была бы той самой — одной и на всю жизнь. И когда настало бы время прощаться — очень-очень нескоро! — мы бы расстались, зная, что больше любить не могли.
Возможно, эта история плавно перетекла в сон или на краткий миг стала реальностью. Я шепчу ее так, словно читаю молитву. Ветер уносит последние часы перед рассветом, и первые лучи солнца взрезают небо тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Впервые я не чувствую ни боли, ни потери.
Я — именно там, где и должна была быть.
Когда восходит солнце, властно возвращается и жара — даже несмотря на то, что для нее еще слишком рано. Я сижу на скамейке, пока небо не наливается лазурью, а мост не заполняют автомобили. Тогда встаю и поднимаю обе руки к небу — потягиваюсь, пока все мышцы не начинают звенеть. Последний взгляд на мост… Я прижимаю пальцы к губам и посылаю ему воздушный поцелуй, прежде чем устремиться вниз по Третьей авеню. Бей-Ридж в Бруклине. Последнее место на Земле, где можно было бы изменить этот мир.
Глава 48
«Швейная мастерская Люпо» только что открылась.
Хоть мы никогда прежде не встречались, я сразу понимаю, кто этот мужчина за стойкой, наполняющий мелочью кассовый аппарат. Я видела его на той единственной фотографии, которую мама прихватила с собой, когда бежала из дома. На ней он смущенно улыбается и отводит взгляд, словно желал бы оказаться где угодно, только не на снимке. Мне трудно рассмотреть собственные черты в мужчине его возраста, с круглым брюшком и гладко зачесанными назад волосами, но все же вот она я — в форме его ушей и растопыренных пальцах.
Я вполне могла бы обойти дом и постучаться в мастерскую, ведь Рисс наверняка уже за работой, но я открываю дверь, и дверной колокольчик звякает у меня над головой.
— Доброе утро!
— Чем могу вам помочь? — вежливо спрашивает меня, свою внучку, Леопольд Люпо. — Вам нужно что-то подшить? Мои дочурки сошьют вам что угодно, даже по фото из журнала. Ищете новый образ? Что-то менее… мальчишеское, да?
— Спасибо, но нет. Если можно, я хотела бы поговорить с Мариссой.
Бабушка Пэт частенько повторяла, что дедушкам нравятся воспитанные дети, — особенно когда я начинала шуметь и мешать дедушке Мартину.
— Вы знакомы? — быстро спрашивает он. У него итальянский акцент, но его уже здорово разбавил бруклинский.
— Мы друзья и…
— Я тебя раньше здесь не видел. Ты откуда?
— Я заглядывала недавно. Мы перемолвились парой слов и…
— Луна!
Откуда ни возьмись появляется Рисс в джинсовых шортах и цветочном топе. Ее волосы подвязаны платком.
— Ты где была? — тут же спрашивает ее Лео и указывает на меня. — И кто это? Я ее не знаю!
— Правда? — Рисс издает притворный удивленный вздох. — В мире, знаешь ли, полным-полно людей.
— И что это значит? — Он не понял, что она шутит, и от этого Рисс развеселилась еще больше.
— Что ж, думаю, если я ее расспрошу, то узнаю, кто она такая. — Рисс ссыпает чаевые в кассу и кивком зовет меня за собой. С плеча у нее свисает сумка для фотоаппарата. — Пойду принесу что-нибудь на завтрак. Я скоро вернусь!
Мы выходим, и дверной колокольчик звякает у нас над головами.
— Хочешь заснять свой завтрак? — Я указываю на сумку.
— Нет. Все! — Она открывает сумку и вытаскивает камеру. — Улицу и все, что вижу. И тебя! Все самое непримечательное, все звуки и запахи. Все, что я вижу каждый день. Я выросла здесь и скоро уже всего этого не увижу. Мне нужно забрать что-то с собой. Потому что я очень люблю это место, Луна. Куда бы я ни пошла и что бы там ни делала, какая-то часть меня навсегда останется здесь. И это… больно.
