Удивительно, но, пока я осматриваюсь, замечаю обрывки материалов — ярко-оранжевый и темно-фиолетовый цвета, ткани и нашивки — они по-прежнему покоятся на специально построенных для них стеллажах.
На длинном столе стоят две швейные машинки — от них отражается свет. Они такие блестящие, что я невольно задумываюсь: а вдруг они все еще работают? Похоже, когда тетушка Стефани выезжала отсюда в начале восьмидесятых, то решила оставить дом точно в таком же состоянии, в каком он и был, — законсервированным во времени памятником… может, даже мемориалом.
Я пробираюсь ближе к лестнице — там звуки «Hotel California»
[2] звучат еще громче.
Всплеск адреналина подталкивает меня, я поднимаюсь по лестнице и толкаю дверь в комнату, откуда звучит музыка. Там около шести человек, и все они оборачиваются и смотрят на меня. В тот же миг я внезапно понимаю, что здесь происходит, и громко смеюсь, потому что меня накрывает волна облегчения. Эти люди не наркоторговцы и не любители прогрессивного рока, они молоды, моложе меня, возможно, даже студенты, а все это — вечеринка в стиле семидесятых, и их костюмы просто идеально соответствуют эпохе. Все, на что падает взгляд, сияет яркими, насыщенными цветами, как будто я смотрю в объектив своей камеры.
— А ты еще кто, черт возьми? — спрашивает меня невысокий, коренастый блондин. Вызывающе, но с улыбкой.
Я мешкаю, потому что не знаю, что им ответить. Я вломилась сюда, полыхая от гнева, но теперь… все это кажется мне очаровательным.
— Я шла мимо и услышала музыку, — говорю я, улыбаясь и пуская в ход свой английский акцент. — Дверь была открыта, так что я просто поднялась — и все.
Все смотрят на меня с любопытством и замешательством — они не уверены, спалились или нет. Я насчитываю семь человек. Несколько парней пьют пиво из бутылок, а девушки потягивают что-то из белых бумажных стаканчиков — четкая гендерная граница. Должно быть, для них все это увлечение эпохой очень серьезно. Я оглядываюсь и вижу расписанный узорами сервант, торшер, источающий теплый апельсиновый свет, диван с яркими желтыми подушками, а в углу — телевизор в деревянной коробке. В его выпуклом экране отражается вся комната — он стоит на самом почетном месте. К стене прямо над ним прикреплен кнопками календарь с Элвисом, открытый на странице июля тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Король, весь в украшениях и бисеринках пота, поет в микрофон. На кофейном столике — свернутая газетка «Daily News», на открытой странице пестреет заголовок «ФБР активизирует операцию по поиску Сэма». Каждая деталь на месте, на календаре даже имеется кружок — сегодняшнее число обведено, а внутри квадратика неверной рукой нацарапано «Предки свалили!».
— Вот это акцент! — замечает высокий парень с темными волнистыми волосами и накачанными руками. Он ухмыляется и подходит ко мне. — Угадал? Ты же не отсюда?
— Нет, я из Лондона, — говорю я, немного обезоруженная его зелеными глазами и густыми черными ресницами. Я отступаю на пару шагов назад, стараясь укрыться от его любопытного взгляда, — похоже, его не провести моей свободной белой футболкой. Когда нужно разговаривать с мужчинами — мужчинами-учеными, я за словом в карман не лезу. Я овладела тем самым, точным языком, который они так хорошо понимают, и если я и произвожу на них впечатление и привлекаю, то это всегда происходит случайно, как последствие того, что я точно знаю, о чем говорю, и еще того, что у меня есть сиськи. А вот во время бесед с горячими парнями и мужчинами я всегда чувствую себя неловко. Единственная причина, по которой этого не случалось во время разговоров с Брайаном, заключалась в том, что мне очень долгое время и в голову не могло прийти, что он красавчик. А этот определенно был горяч. Как и мои щеки теперь.
— Что ж, думаю, мне пора, — говорю я, чувствуя, как они все сильнее наливаются румянцем. — Просто этот дом… он принадлежит моей семье, так что… если… когда вы уйдете, не могли бы…
— Вовсе нет! — Девушка с короткими волосами, подстриженными до самой шеи и кудрявыми на макушке, подлетает ко мне, закрыв вид на остальных девушек из этой компании. — Этот дом принадлежит не твоей семье, а моему отцу — тут каждый кирпич ему принадлежит!
— И мы это знаем, правда? — говорит блондин, толкая зеленоглазого красавчика локтем в бок.
Девушка с короткими волосами стоит очень близко, взгляд ее карих глаз неподвижно сосредоточен на мне.
— Слушай, я не хочу вмешиваться, — говорю я ей, а сама не могу понять, где я раньше видела этот мягкий вздернутый нос, хотя точно знаю, что видела, потому что он кажется немного неуместным на ее угловатом лице. — Я вижу, что вы неплохо постарались. Но я была бы очень благодарна, если бы вы ушли и оставили этот дом в таком виде, в каком он был, когда вы сюда пришли.
— Ты только послушай, что она несет! — Девчонка тыкает в мою сторону большим пальцем, отступая в сторону и обращаясь к кому-то, сидящему позади.
И тут я снова слышу его — зов сирен. Он доносится откуда-то и проходит прямо сквозь меня. Я внимательнее вглядываюсь в человека позади курносой девчонки. Еще одна девушка… Она сидит на коричневом диване, зарывшись ногами в подушки. Пальцы на ногах крепко сжаты.
Я смотрю на нее не отрываясь. Мое сердце замирает. Такое чувство, будто из моего тела разом выкачали весь кислород. Ее длинные стройные ноги скрещены, а темные локоны, стекающие с плеча, похожи на черный лед.
На глаза наворачиваются слезы, и я торопливо смаргиваю их.
Это же моя мама. Не такая, какой ее знала я, гораздо моложе. Но это та самая девушка, которую мой отец впервые сфотографировал в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году.
Я вспоминаю о камере, висящей на шее, и подношу ее к глазам. Разыскиваю девушку в объектив. Она на месте.
И смотрит на меня.
Глава 6
Я умираю — наверное, в этом все дело. То, что я приняла за несколько долгих минут, на самом деле длилось меньше наносекунды. Мир фантазий, наколдованный эндорфинами и нейротоксинами, — вот он, прощальный подарок смерти. Возможно, мои «видения» — это симптом эмболии или недиагностированной опухоли. Что-то просто сдало в моей голове. Вот и все. Это единственное объяснение. Но я не могу умереть прямо сейчас, не могу вот так просто бросить папу и Горошинку, они нуждаются во мне, очень нуждаются.
И все же… все же я смотрю на нее. Я смотрю на маму, и она улыбается мне. Я так хочу к ней подойти!
Страх, переполнявший мое тело, сгорает в одной яркой вспышке, и я почти вижу, как он отступает, остывает и оседает пеплом. Мне нечего бояться. Просто побудь здесь немного, безмолвно говорю себе я, побудь, пока это возможно. Погрейся в лучах ее теплой, но такой не знакомой тебе славы. Что бы это ни было, сон или… даже если это смерть, встреть ее как полагается. Все это стоило того, чтобы увидеть ее вот такой, насыщенной и яркой, в точности как на фотографиях из старых альбомов и пленках дома. Как естественно она чувствует себя в том мире, который до этого я видела лишь пойманным в ловушку из прозрачного пластика или спроецированным на экран.
