— Это Марисса. Марисса Люпо. Она очень уязвима, влюблена и боится за свое будущее. А я наслышана о том, каким оно может быть. Она хотела посоветоваться с кем-то, как быть, и я боюсь, что она решила посоветоваться именно с Фрэнком Делани… не знаю, как объяснить это. Я боюсь за нее, боюсь того, что он с ней сделает.
— Что ж, я знаю Мариссу Люпо. Я знаю ее с тех пор, как ей было пять лет. Кстати, она сшила эти брюки, — задумчиво говорит мистер Джиллеспи, поглаживая себя по ноге, откидывается на спинку кресла и переплетает пальцы. — А еще я хорошо знаю ее отца. Я мог бы попросить его присмотреть за ней.
— Нет! Нет, это будет хуже всего! Рисс очень любит своего отца, но он не все знает о том, что происходит в ее жизни, и пока ему еще рано об этом знать. Она должна сама рассказать ему обо всем, когда настанет подходящий момент. Это очень важно.
— У нее есть какие-то секреты от Лео Люпо? Она храбрее большинства знакомых мне мужчин.
— Она думает, что она неуязвима, но это не так, — говорю я.
— Что ж, мисс Сенклер, как вы сами понимаете, я ничего не могу сделать, но вы мне нравитесь, хотя не нравится, что вы так встревожены. Поэтому я просто скажу вам, что сделаю. Я повидаюсь с Делани, оценю ситуацию. И заодно присмотрю за Мариссой. Мы с ней знакомы всю жизнь. Если она поймет, что может поделиться своими секретами, какими бы они ни были, со мной, мы будем уверены, что никакого Делани рядом не окажется. Это вас успокаивает?
Есть в нем какая-то добрая сила, потому что даже от звука его голоса мне сразу становится легче. Быть может, именно это все и изменило.
— Да, — говорю я.
Глава 43
На этот раз вернуться было легко — все равно что шагнуть в открытую дверь. Почти так это и было, если не считать того, что на сей раз я как будто оставила в прошлом половину самой себя, свой отпечаток, который не смог последовать за мной и просто проводил меня взглядом на прощание. Я вернулась в свое время, сделав всего один шаг, но на этот раз мое сердце осталось в прошлом, и теперь я уже сама не знаю, к какому времени на самом деле принадлежу. Или к какому времени принадлежит он, мой отец. И все же он по-прежнему часть меня, а я — его. Я слышу, как его кровь бежит по моим жилам. И если я действительно часть его, возможно, я способна на то же, на что и он. Я чувствую это — ту самую ярость, которую видела в его глазах. Она все еще кипит во мне, заливая другие, более знакомые и свойственные мне чувства, — от них уже почти ничего не осталось. Если в конце не останется ничего, кроме этой ярости, то я всерьез опасаюсь того, что могу натворить, снедаемая гневом, который может разнести на куски весь мир.
Я подхожу к дому миссис Финкл, и первое, что бросается мне в глаза, — это гипсовая статуэтка Девы Марии. Она, как и прежде, стоит на подоконнике, все такая же потертая, благочестивая… и почему-то целая. Миссис Финкл ее склеила? Второе, что бросается мне в глаза, — это Горошинка. Она сидит на ступеньках с ноутбуком, хотя я не помню, чтобы мы брали его с собой.
— Привет! — Я так рада возможности передохнуть. Так рада видеть ее. — Что делаешь?
— Привет! — Она поднимает на меня взгляд. — Думала немного поработать, пока могу. Тут, конечно, никакого Интернета, миссис Финкл живет в Средневековье, но это лучше, чем ничего… Иногда я жалею, что она вообще что-то рассказала нам.
— Да, — отзываюсь я, а сама думаю, какой же работой она занимается на компьютере и откуда он вообще взялся. И вообще, я полагала, что видеть меня доставит ей больше радости, она будет счастлива, что я смогла вернуться домой. Наше прощание было таким эмоциональным, и я хотела, чтобы она кинулась меня обнимать, как всегда и было. Что-то изменилось, я чувствую это. Она ведет себя как чужая.
— Я знаю, нельзя так думать… — говорит Горошинка. — Но всякий раз, когда я вспоминаю о том, как долго она жила один на один с тем, что сделал с ней этот монстр… Хорошо, что хоть сейчас она смогла нам сказать. — Она замолкает. — Прости. Для тебя это, наверное, еще тяжелее.
Я отступаю назад, разглядывая ее. Странно, эта девушка — мой самый близкий человек, и в то же время сейчас она кажется мне чужой. Ее темные корни пропали, волосы полностью светлые — когда она успела их перекрасить? Кроме того, они гладкие и блестящие. Ее лицо чистое, без макияжа, кожа упругая и сияющая, белки глаз белоснежные и яркие. Она выглядит так, словно накануне хорошо выспалась. На ней пара кроссовок, и вид у Горошинки такой, словно она только что вернулась с пробежки.
— Так где ты была? Мама о тебе спрашивала. Она беспокоится.
— Что? — замираю я. — Что ты сказала?
— Мама. Беспокоится. Я так ей и сказала: Луна уже взрослая, дай ей самостоятельно разобраться со всем этим.
— Мама… — Я зажимаю рот ладонью, мои глаза расширяются, а вспышка боли внутри такая сильная, что сердце останавливается на пару секунд. — Мама здесь, ты уверена?
— Конечно я уверена. Слушай, Луна…
Но я уже не слышу ее — бегу по лестнице чуть ли не на четвереньках, хватаясь за ступеньки руками, сбивая локти и плечи о стену. У двери, ведущей в квартиру, я останавливаюсь и опускаюсь на верхнюю ступеньку, чтобы хоть немного восстановить дыхание. Осторожно поднимаюсь, собираюсь с духом, отвожу волосы с лица и заправляю их за уши, как маме всегда нравилось, приглаживаю смятую футболку и делаю глубокий вдох.
Когда я вижу ее, мне уже все равно, что именно ее вернуло. Мне плевать, если после моих трюков со временем по Пятой авеню начнут разгуливать динозавры или нацисты заполонят Белый дом. Мне наплевать абсолютно на все, кроме того, что она здесь, она вернулась! В этой реальности она никогда нас не покидала. Она здесь.
Она здесь.
Мама, моя прекрасная, чудесная мама сидит за столом! Перед ней лежат газета, блокнот и ручка. Серебристые пряди волос сияют на солнце, и одного вида ее пальцев, сжимающих ручку, руки, лежащей на столе, и запястья, испещренного голубыми венами, мне достаточно, чтобы захотеть визжать, кричать и плакать. Но я боюсь подходить к ней, мне страшно: вдруг я дотронусь до нее и она исчезнет?
— Мам?
Я останавливаюсь, смотрю на нее, и у меня перехватывает дыхание.
Она с беспокойством оборачивается ко мне. Те же веснушки, та же крошечная морщинка между бровей, но глаза изменились. Что-то исчезло. Я больше не вижу в них той отчаянной, невыносимой грусти, которая всегда там жила. Ее больше нет.
— Дорогая моя девочка, иди сюда, присядь. Как ты?
Она раскрывает объятия. Я падаю на колени, обхватываю маму обеими руками и зарываюсь в нее лицом. Слушаю звук ее живого, бьющегося сердца, чувствую его щекой и чуть не схожу с ума от радости. Я чувствую, как ее руки обнимают меня. Она целует меня в макушку. Я так счастлива! Она здесь, и я тоже, мы обе здесь! Что бы ни произошло, мне не пришлось заплатить за это своей жизнью, и мы снова все вместе!
Почти.
