Нужно ей рассказать, но я не могу. Я боюсь, что она попытается пробудить во мне здравый смысл.
— Потому что нечто невероятное не происходит без причины, — наконец говорю я. — Во всем, что происходит, есть какой-то смысл. И я не хочу просто сидеть, наблюдать за тем, как этот шанс ускользает, и делать вид, что ничего не было. В конце концов, маме это так и не удалось.
Горошинка поворачивается ко мне спиной, и пару мгновений мы смотрим на странное сооружение на узкой полоске земли рядом с одним из стоящих вдоль дороги домов. Это застекленный шкаф ростом с меня, заполненный крошечными фигурками животных, людей, гномов, макетами зданий и мельниц. Прежде он, похоже, был выкрашен в золотистый цвет, а теперь сгнил и рассыпается.
Целый маленький мир, с любовью созданный ради того, чтобы кто-то его увидел. А теперь шкаф выставили на улицу, где его видят одни и те же люди каждый день.
— Сегодня одиннадцатое, да? — спрашиваю я.
Она смотрит на часы и кивает.
— Он напал на нее тринадцатого, в ночь затмения.
Осталось два дня до того, как станет поздно, но, если у меня ничего не получится, я, по крайней мере, буду знать, что попыталась.
Пару мгновений Горошинка молчит.
— Как бы мне хотелось пойти туда с тобой!
— Мне тоже, — говорю я.
— Знаешь, я думала… эти ее фильмы, все это… вырезки из тех фильмов, которые она показывала нам дома. Помнишь ее шикарную рождественскую версию нашей «прекрасной жизни»? В той коробке вся та жуткая хрень, о которой мы никогда с ней не говорили. Она специально собрала все это, упаковала и отправила обратно — туда, где все изначально пошло не так.
— Думаю, ты права, — говорю я.
— Может, стоит посмотреть фильм под номером три?
— Да, вот только… мне нужно увидеть кое-что еще.
Горошинка спешит за мной. Пот бисером капает с моих волос, когда я пробегаю последние несколько ярдов и упираюсь в тупик через улицу от того места, где была пекарня Майкла и где мы купили пончики. Теперь ее нет — и, судя по всему, очень давно. На этом месте магазин, торгующий гитарами «Gretsch». Особенно красивая модель медленно кружится на подставке в стеклянной витрине. Судя по баннеру над магазином, ему уже двадцать пять лет. Между выцветшими плакатами видно внутреннее помещение.
— Изменилось… — тихо говорю я с пронзительной смесью радости и грусти. — Он смог убежать.
— На что мы смотрим?
— Просто… один человек, которого я встретила в семьдесят седьмом, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал как обычно. — Майкл. Он работал здесь. Раньше здесь была пекарня, а теперь ее нет.
— И это что-то значит? — Горошинка появляется в поле моего зрения.
Как это неправильно! Как непоследовательно — беспокоиться и волноваться о том, от кого я закрывалась всего несколько минут назад! Возможно, я сделала или сказала что-то, что вынудило его покинуть Бей-Ридж и изменить свою жизнь к лучшему. Надеюсь, что это так. Я чувствую, как сильно скучаю по нему, по возможности быть рядом с ним. Все, что я могу, — это собраться с духом и выстоять перед обжигающей болью, которая накатила на меня от одного осознания того, что самый нужный человек уже никогда не будет моим.
Глава 33
Свет бледно-золотой. Есть еще один, и я узнаю´ его не сразу. Краска облупилась на кремовых деревянных ставнях. Они распахиваются наружу, открывая пейзаж в виде домов цвета топленого молока и крыш, выложенных старой терракотовой черепицей.
— Франция, — замечает Горошинка. Она сидит рядом со мной, скрестив ноги. — Помнишь, мы жили в миленьком старом домике недалеко от Бордо? Там еще были дырки в стенах, оставленные пулями нацистов, и ты сказала мне, что после войны местные жители повесили оккупантов прямо на нашем балконе. Папа работал на площадке фильма о войне где-то в окрестностях и позвал нас пожить с ним пару недель. Мама была не в восторге, потому что и дома нас не было, и с ним мы толком не виделись.
— Да, — отзываюсь я. Я помню, как мы проводили вечера, плескаясь в маленьком бассейне с ярко-голубой водой, а собака домовладельцев охраняла нас с Горошинкой и бродила из одного конца бассейна в другой, словно следила за тем, чтобы мы не утонули. Но когда я думаю об этом, то не чувствую ни тепла, ни солнца, которыми переполнены мои воспоминания об этом месте. Я чувствую только холод.
Мама заходит в кадр. На ней бирюзовый свободный сарафан. Ее волосы пушистые от воды и солнца, их уже чуть тронула седина, а когда она поправляет на камере фокус, я могу рассмотреть светлые участки незагоревшей кожи вокруг ее глаз. Ей около тридцати, и она невероятно красива.
— Ну-ка, посмотрим, что они скажут, — доверительно шепчет она в камеру. — Девочки! — Она отступает на несколько шагов и зовет нас. Мягкий солнечный свет льется сквозь шелковый сарафан, выхватывая контур ног. — Луна! Горошинка! Пора!
Горошинка, конечно же, прибегает первая. Она врывается в комнату, и камера вздрагивает, когда она пробегает по половицам.
— Прибыла! — сообщает она и размашисто кланяется маме. Та в ответ делает книксен.
Затем прихожу я и замираю в уголке. На мне шорты, из которых я почти выросла. Я стою, скрестив руки на груди, потому что чувствую себя довольно неловко в бело-голубом топе под горло, который для меня выбрала Горошинка.
— Пиа Сенклер! — Мама сжимает руку так, словно держит в ней невидимый микрофон, и подносит его к Горошинке. — Пожалуйста, поведайте нам, кем вы хотите стать, когда вырастете?
— Да легко! — отзывается та и вытягивается, заложив руку за спину, как это делали дети фон Трапп в фильме «Звуки музыки». — Я буду певицей. И танцовщицей. Еще художницей. Чаще всего я буду художницей, знаменитее всех художников на свете, и я все время буду рисовать, вот прям всеми цветами! И даже за линии вылезать буду, это не страшно! Или даже всю бумагу прямо насквозь прорисую! Ах да, еще я буду о-очень богатой и куплю мамуле дом с воротами на замке, и чтобы розы по стенам росли и прямо ползли. А еще там будет плющ, и он будет закрывать окна, как в «Спящей красавице», чтобы никто внутрь не заглядывал! — Она уверенно кивает и поворачивается к маме. — А теперь можно мне пойти в бассейн?
Мама кивает, прикрывая ладонью улыбку.
— А вы, прекрасная Луна? — Она поворачивается ко мне, но я по-прежнему стою в надежном укрытии в углу. — Мисс Луна Сенклер! — Она снова берет в руку «микрофон», и я с любопытством выбираюсь из тени на окрашенные солнцем медовые половицы. — Скажите нам, кем вы будете, когда станете совсем взрослой?
Когда я вижу, как малышка съежилась под прицелом камеры, возникает ощущение, будто я снова оказалась в этом тельце. Я чувствую гладкий, теплый дубовый пол под ногами, холодные струйки воды из бассейна, сбегающие с моих волос на спину, и пытаюсь вспомнить, почему я не хотела быть там в тот момент, почему не хотела видеть маму, но не могу. Что бы ни внушило мне тревогу и растерянность, которыми прямо-таки пульсирует этот фильм, оно останется загадкой.
