— Луна, ты пугаешь меня. — Она присаживается на краешек разложенного дивана. — Ты что, больна? Это… это рак?
— Нет, я не больна.
Когда я вижу, какое облегчение проступает у нее на лице, меня захлестывает тошнотворное чувство вины. Я сажусь и тянусь за джинсами.
— Я знаю, где находится дерево, — спокойно говорю я. — Адрес у меня есть. Посмотрим, сможем ли мы его найти, а когда найдем, я все тебе расскажу.
— Повтори еще раз, — просит Горошинка.
Мы стоим под четвертым деревом на правой стороне Восемьдесят третьей улицы. Она скользит пальцем по буквам «L+H», заключенным в сердечко. Это была единственная вещь, о которой нас попросил отец, когда мы отправились сюда, чтобы продать дом. Проверить, на месте ли это дерево, и сфотографировать их общую историю.
— Повтори еще раз! — настаивает Горошинка, когда я делаю очередную фотографию дерева.
— Я уже рассказала тебе два раза, — говорю я и тянусь к ее руке, но она уворачивается. — Слушай, я знаю, это звучит…
— Расскажи мне еще раз, мать твою!
На ее лице нет ни насмешки, ни недоверия. Скорее страх.
— В первый раз это произошло, когда мы только приехали сюда, — говорю я. — Хотя, помнишь, когда я была маленькой, у меня было очень живое воображение. Долгое время я считала, что причина кроется в болезни. В первый раз я подумала, что потеряла сознание и у меня была галлюцинация или что-то вроде того, но это не так. Я очнулась, и на мне был медальон.
— Тот самый, который папа отдал тебе в день похорон.
— Да, и ты помнишь это, — отвечаю я. — Потому что теперь это правда. Но до того, как я подобрала его и вернула Рисс в тысяча девятьсот семьдесят седьмом, это не было правдой. Во второй раз, когда у меня чуть не украли камеру, у меня на шее остались следы от ремешка, они и сейчас есть. В третий раз я сделала эту фотографию. Это реальное фото нашей мамы, а не другого снимка. Это правда она. Я была там. Я была в тысяча девятьсот семьдесят седьмом.
Горошинка зажимает рот руками и отходит в сторону.
— Слушай, я понятия не имею, как это произошло. Такого не должно было быть, ведь это нарушает все законы физики. Горошинка, неужели ты не понимаешь? Если я смогу помешать маме встретиться с человеком, который напал на нее, то смогу изменить всю ее жизнь. Больше никакой депрессии, никаких таблеток, никакого страха или вины. Никаких причин наложить на себя руки. Но только если я смогу спасти ее от него. Я знаю, тебе трудно поверить, однако…
— Да нет, я тебе верю, — говорит Горошинка и отворачивается к дереву.
— Веришь? — Шум города внезапно затихает, как будто весь мир задержал дыхание и ждет.
— Я тоже ее видела, — говорит Горошинка, пожимая плечами.
Я ожидала какого угодно ответа, но только не этого!
— Помнишь вечер, когда я вернусь за проектором? Я была в ее комнате и укладывала вещи, а потом услышала голоса внизу. Я подумала, что детвора забралась вслед за мной в дом или что-то вроде того, и отправилась вниз, чтобы надавать им хорошенько. Но там никого не было, все было тихо. И не просто тихо. Вообще ни звука. Как будто весь мир замер. А потом я почувствовала холод. Меня пробрало просто до костей, хотя стояла жуткая жара. Я решила забрать коробку и, когда вернулась в ее комнату, на секунду увидела какую-то тень в дверях. — Горошинка сглатывает и облизывает губы, а когда продолжает, ее голос звучит тоньше: — Лица я не видела, тень не разговаривала, я не дотрагивалась до нее… Но это точно была она, я знаю это, я это почувствовала! Я чувствовала, что это она, и она была такой… грустной. Если бы я знала, что у меня настолько поехала крыша и что я увижу такое, то никогда бы не пошла наверх за коробкой. Я подумала, что она явилась для того, чтобы попросить меня оставить ее в покое.
— Почему ты не сказала мне? — Я дотрагиваюсь до ее голой руки — кожа шершавая от мурашек.
— Потому что… ты могла подумать, что я нажралась или вроде того. Клянусь, это было не так, Луна. Трудно было бы не напиться в такой момент, но я тогда была трезвой.
— Я знаю, — говорю я. — И что ты сделала потом?
— Схватила коробку и смылась оттуда поскорее! Не важно, о чем я подумала, призрак это был или нет, но я перепугалась до чертиков, поэтому, когда увидела ту фотографию мамы… — Ее глаза становятся больше. — Это и впрямь была она, правда?
— Да. Я понятия не имею, как и почему, но да, это была она.
Мы кладем ладони на кору дерева, наши ноги стоят там же, где однажды стояли другие: ноги Рисс и Генри.
— Ты сказала, что у тебя всегда было очень яркое воображение, — неожиданно говорит Горошинка, и мне становится страшно, что сейчас она попытается сделать то же самое, что и я, — проанализировать все это. — Помнишь, ты часто говорила маме, что снова болтала с какой-то старушкой в кресле-качалке у себя в комнате, и мама сказала, что эта пожилая леди, должно быть, твой воображаемый друг, такая себе замена бабушки. А потом вы с ней разбирали барахло в сарае, чтобы обустроить там студию для папы, и нашли коробку. Там были старые эдвардианские фотки, их почти все съели мыши и плесень, они слиплись, но ты нашла там фото этой старушки с трубкой во рту и сказала: «О, а вот и моя подруга Эллен». Ты ее узнала.
— Хочешь сказать, я вижу призраков? — Я встряхиваю головой. — Но они не были похожи на призраки, я могла касаться ее, она была теплой и даже курила! Она точно была из плоти и крови.
— Нет. — Горошинка качает головой. — Я думаю, что все события во времени происходят в один и тот же момент, как ты и говорила. И, возможно, иногда людям удается разглядеть их проблески. Это может быть чувство дежавю, или просто мороз по спине, или даже тень, как в моем случае. Проблески миллионов событий, которые происходят в разное время, но сплетаются в одном мгновении. Может, и ты можешь куда больше чем просто видеть других людей. Может, тебе по силам переноситься из одного значимого, важного момента в другой. На прошлой неделе мама должна была быть совершенно счастлива — потому что это было за несколько дней до того, как она убила того, кто ее изнасиловал. Все совершенно логично, как по мне. Так что да, я тебе верю.
Я не ожидала, что мои глаза закипят слезами и на меня нахлынет чувство облегчения. Я больше не один на один со всем этим. Чем бы оно ни было!
— Я правда верю, — говорит Горошинка. — Но, Луна… Я хочу, чтобы мама была жива и счастлива. Хочу спасти ее. Но не хочу при этом потерять тебя. Ты же понимаешь, что если сделаешь то, что задумала… что будет с тобой?
— Я не знаю.
Я отхожу от дерева к обочине. Немного ниже по улице слышны голоса и смех людей возле бара. Всего через несколько секунд мы с Горошинкой могли бы присоединиться к ним, стать частью настоящей жизни, болтать, может, даже флиртовать. Жизнь — такая, какой она и должна была стать без мамы, — всего в нескольких шагах от нас. Жизнь, которая уже через неделю стала бы куда менее болезненной, — а через месяцы и годы снова наполнилась бы радостью и, может, даже грустью, — но такой, которая не имела бы ничего общего с одной жуткой ночью тридцатилетней давности. Мы могли бы просто шагнуть вперед и окунуться в эту жизнь. И все было бы хорошо. Возможно. Но в этот момент в другом времени Рисс все еще будет здесь, будет сидеть, сжавшись в комок, в горячей ванне, смывая с себя кровь человека, которого убила. Она навсегда застрянет в этом моменте, и я не должна бросать ее. Я просто не могу бросить ее, но при этом мне нужно убедиться, что Горошинка на моей стороне.
