Она обернулась к заходящему солнцу, и свет пролился на ее профиль.
Пленка продолжала крутиться в проекторе — тук, тук, тук… В следующую секунду запись оборвалась, и свет залил гниющую стену.
А затем я вскочила и бросилась наутек.
Что-то твердое больно упирается мне в шею, и мир обретает четкость. Мальчишка не старше десяти схватился за камеру и пытается сдернуть ее с моей шеи.
— Ну-ка отдай, ты, мелкий засранец! — кричу я, схватившись за туго натянутый ремень.
— Идите к черту, дамочка! — Он дергает так сильно, что ремень обжигает мне шею, а затем я вижу, как он удирает, и люди вокруг даже не пытаются его остановить — просто смотрят, и все.
— Остановите его! — Я вскакиваю на ноги. Чувствую привкус крови на языке, шея болит, мне хочется плакать. — Пожалуйста, остановите его, это камера моего папы! Я не могу потерять и ее!
Мальчишка добегает почти до конца улицы, и в тот момент, когда я уже готова расстаться с надеждой вернуть камеру, он вдруг с размаху врезается в живот какого-то высокого мужчины, одетого, несмотря на жуткую жару, в костюм с галстуком.
Мужчина хватает его за шиворот порванной рубашки и шепчет что-то на ухо. Что бы он ни сказал, мальчишка тут же перестает сопротивляться.
Я смотрю, как мужчина оттаскивает мальчишку в угол так, что его ноги едва касаются земли, и слезы обжигают мои щеки.
Мужчина подтаскивает его ближе, и мальчишка протягивает мне камеру. Я хватаю ее и прижимаю к груди.
— Что нужно сказать, Рики? — Голос мужчины кажется мне знакомым. Точнее, не сам голос, а его тон — авторитетный и уверенный. — Что? Нужно? Сказать?
— Простите, мэм, — бормочет мальчик и улепетывает сразу же, как только мужчина разжимает хватку.
— Спасибо! Не представляю, что бы я делала, если бы потеряла ее. — Я смотрю в его светлые голубые глаза, обрамленные темными ресницами, и, как только он улыбается, тут же осознаю, кто это. На секунду любопытство вытесняет все остальное. Но это совершенно точно он, даже несмотря на то, что в последний раз, когда я видела мистера Джиллеспи, он был на тридцать лет старше.
— Мисс, вы хорошо себя чувствуете? — Он окидывает взглядом мое залитое слезами лицо и поддерживает меня под локоть. Я с благодарностью держусь поближе к нему.
— Мистер Джиллеспи?
— Да… Прошу прощения, мы знакомы?
После того как фильм закончился, я не знала, что еще делать, кроме как вырвать себя из той атмосферы и того мгновения, и просто сбежала. Мне нужно было сбежать — и как можно дальше. В тот момент я не думала ни о Горошинке, ни о чем-то еще, мне просто нужно было оказаться как можно дальше от того места, где все это произошло и где я узнала правду о своем происхождении. Я вырвалась из здания. В голове стучало, желудок скрутило, меня тошнило, я чувствовала себя больной. И примерно в тот момент я выключилась? Или… включилась? Если я валяюсь без сознания на какой-нибудь раскаленной дорожке, Горошинка скоро меня найдет. А если нет, если я каким-то образом снова очутилась в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, есть только одна причина и одна цель, с которой я могла оказаться здесь.
Я должна спасти маме жизнь.
— Мы не встречались, — говорю я, взяв себя в руки. — Пока нет, во всяком случае. Но я о вас слышала.
У мистера Джиллеспи такое доброе и сочувствующее выражение лица, что это придает мне сил.
— Что же, в таком случае Уоткинс Джиллеспи, рад встрече. — Он протягивает мне руку. Она у него крепкая и сильная.
— А как вы заставили этого мальчишку отдать мне камеру?
— Я половину его семьи вытащил из тюрьмы или не дал туда угодить. Он хороший парень, просто голодный. Я сказал, чтобы он попозже пришел в мой офис, я его накормлю.
— Это очень мило с вашей стороны, — говорю я.
— Я вижу, что у вас неприятности. Я могу вам чем-то помочь?
Я трясу головой, сражаясь с очередным приступом слез.
— Я только что узнала нечто ужасное, и тут вы ничем не сможете мне помочь. Но все равно спасибо, что спросили.
Джиллеспи достает из верхнего кармана свою визитку.
— Вы и представить себе не можете, насколько иногда может помочь адвокат. Позвоните мне, если передумаете. — Он обаятельно улыбается. — Я сделаю вам лучшую скидку — просто за то, что вы настолько очаровательны. Хорошего вам дня…
— Луна, — говорю я.
— Сияющая Луна, — задумчиво произносит он. — Что же, мне пора на встречу с одним господином, а он не любит ждать. Всего доброго.
— Мистер Джиллеспи, прежде чем вы уйдете…
Он останавливается.
— Вы не могли бы сказать, какое сегодня число? И время? Я тоже спешу на важную встречу.
— Конечно. Восьмое июля, начало второго.
— Спасибо, — говорю я. — И до свидания.
Прямо перед тем, как это снова происходит, по воздуху пробегает рябь. Я прижимаю камеру к груди, готовясь к очередной ударной волне шока. Водоворот звуков и боли возникает и внутри, и снаружи меня, а когда я прихожу в себя, камера по-прежнему у меня в руках, а щека прижата к тротуару.
— Луна? — Голос Горошинки взрезает этот хаос, и я тянусь к нему — к ней, моей Полярной звезде, единственной верной и неизменной, за которой я могу следовать. — Луна, все хорошо, все в порядке, я здесь, я с тобой. Все будет хорошо!
— Что случилось? Что ты видела? — Язык распух и высох, но я каким-то образом умудряюсь формулировать слова, хотя двигаться пока не могу: ноги кажутся такими тяжелыми, словно сила гравитации удвоилась, а потом еще и утроилась только на мне одной.
— Ничего, я вышла секунду назад, а ты уже лежала на земле. — Горошинка кладет мне на лоб прохладную ладонь. — Ты пролежала всего минуту, возможно, и меньше. Может, позвонить в «скорую»? У тебя мог быть шок. Боже, почему у тебя шея такая алая, как будто там ожог? Я лучше все-таки позову кого-нибудь…
— Нет, не нужно, все в порядке. — Я пытаюсь сесть, и тротуар подо мной опасно накреняется. Я хватаюсь за Горошинку, как за соломинку этого мира. — Мне просто нужна минутка. Сейчас восьмое июля, да? А который час?
— Только что был час. — Горошинка хмурится. — Боже, Луна. Я… честно, я просто не знаю, что и сказать.
— Ты слышала, что она сказала, — говорю я. — Она и в самом деле сказала все это, правда? Или это только в моей голове?
— Нет, не только, — отвечает Горошинка. — Я просто… я хочу сказать, она была больна, ей было намного хуже, чем мы думали, это даже по записи ясно. Она так много всего скрывала от нас, что вполне могла… запутаться. И ошибиться.
— Нет, она не ошибалась. — Я не двигаюсь, чтобы мое тело немного свыклось с этой дорожкой, а правда наконец улеглась во мне. — Она говорила правду. Я думаю… думаю, я всегда это знала. В какой-то степени. Но теперь я знаю наверняка. Должна же быть причина, по которой только у меня одной из всей нашей семьи голубые глаза. — Я смотрю на сестру. — Папа мне не папа.
