Сан-Дзаккария, Сан-Марко в разных ракурсах, видах и временах года, праздничный парад у Салюте, площадь Санти-Джованни-э-Паоло, «снятая» с высоты птичьего полета из точки зависания над шумным баром напротив, Скуола и церковь Сан-Рокко, другие какие-то узнаваемые места.
Вот что важно: у Беллини и Карпаччо, висящих в Академии, взяты те же виды и те же ракурсы, но большой художник парадоксальным образом сильнее других завязан на собственном времени. Хроникер схватывает типическое, обобщая (подкругляя) все прочее, – подлинный художник, выходя во вневременной коридор вечности, берет с собой все свое. «Если что-то я забуду, вряд ли звезды примут нас».
Не все картины Беллы поместились в этом зале, четыре вынесены в узкий коридор, возвращающий ко входу, и там обязательно нужно посмотреть предпоследнюю картину с лагуной, покрытой льдом: не каналы замерзли, но вся лагуна, показанная со стороны Сан-Микеле, куда я, по странному совпадению, сегодня плавал на кораблике.
Возле Новой набережной, совсем в малоголландском духе, кувыркаются и разъезжаются десятки человеческих фигурок. Почему-то больше всего не везет монахам в черных рясах.
4
Неожиданный сюжет обращает на себя внимание, а дальше подключается аналитическая аппаратура, и вот ты уже думаешь, что, может быть, Белла в пиках своих «творческих исканий» выходил не таким уж плохим.
Впрочем, какая разница, если цель твоя – не получение эстетического удовольствия, но создание умозрительной плотности впечатления, которое в конечном счете должно загустеть до такого состояния, когда его можно начинать резать на ломти?
Тем более что чистое художественное наслаждение, кажется, невозможно ни в поездке, ни тем более дома: и там и там «грехи в рай не пускают» – слишком уж много накапливается всего извне привнесенного.
Искусство, какой бы бронебойной силы оно ни казалось, пробить такие стены не способно, и мы довольствуемся даже не суррогатом, но чем-то иным – ментальным фотографированием, принятием к сведению, расстановкой галочек.
Впечатление состоит не из феноменологического акта «разгадки» смысла и транслируемых нам интенций, но из воспринимательского слалома, постоянно отклоняющегося в разные стороны. За чистое восприятие – и тем более впечатление – чаще всего мы и принимаем вот эти самые плавные виражи влево и вправо, вверх и вниз.
В то же время именно «отвлекаловки» и обеспечивают нам «функционирование красоты», невозможной без помех в трансляции. Красота рождается из додумывания и догадывания, которые оказываются особым видом присвоения изобразительной (и не только) информации.
Все эти техники и технологии оказываются особенно наглядны вот в таких необязательных институциях, не способных скрыть расчетных механизмов смыслообразования: следишь за кураторской мыслью, и это подглядывание накладывается на собственные твои внутренние перемещения, которым конечно же в обязательном порядке нужны «дрова».
Слишком уж много их нужно для того, чтобы скольжение по замерзшей ледяной поверхности внимания выходило, если все сложится правильно, безупречным.
5
Больше всего музеи напоминают мне библиотеки, в которых все книги одномоментно разговаривают.
Вообще-то хранилище книг ассоциируется с тишиной, ведь для того, чтобы содержание начало говорить, книгу нужно снять с полки и раскрыть, погрузиться в чтение.
Картины действуют иначе: почти все они явлены уже одним только фактом существования – содержание льется с их поверхностей, как если все страницы тома разровняли, соединив в гладкое поле одномоментной явленности.
Вот почему картины в собраниях кричат, перекрикивая друг друга, цепляют посетителей за рукава внимания, более недоступные для пристального разглядывания и сосредоточенности: после того как произведения искусства обобществлялись, становясь всеобщим достоянием, они оказываются потерянными для «чтения» и недоступными по множеству незамысловатых причин. Постоянные отвлечения, смотрение как ритуал, другие посетители, правила визита, невозможность забыться…
Кроме того, большая часть музейных площадей собрана и подогнана друг под друга механистически – возможность прямого нарратива возникает лишь в мономузеях, где одни и те же темы развиваются от помещения к помещению.
Ну или на тематических выставках.
Обычно же мы потребляем совершенно иной строй высказывания – метанарратив, сотканный из отдельных произведений, но возникающий поверх их индивидуальных смыслов. Мы понимаем структуру музея – особенности собрания, куда больше говорящего о месте и времени сбора шедевров, его оформлении, чем о представленных работах.
Этим музеи напоминают бусы или четки: каждый отдельный камешек несущественен, важна наша собственная мантра, бессознательно возникающая в пространстве между глазами и ушами. Мантра, имеющая опосредованное отношение к реальности, хотя и формируемая ею.
Отныне музеи обслуживают наши аналитические, а не эмоциональные потребности, как это было бы раньше.
Вот отчего «заламывание рук» более не проходит. Вот почему кураторы и директора больших музеев последнего времени превратились в подлинных интернациональных звезд и патентованных публичных интеллектуалов: высказывание должно быть персонифицировано.
Отдельные художники более не несут ответственности за собственные выражения, смысл которых утрачен вместе с аурой.
Лучшими музеями сегодня оказываются церкви: там и аура (хотя и пробитая тотальным неверием) остаточная на месте, и, главное, нет механического соединения разных составляющих оформления. Церковь – единый нарратив, отдельные части которого раскрываются через друг друга. Другое дело, что экспозиционные условия там не самые лучшие и, как правило, далеки от совершенства.
Поэтому картины снова ускользают от раскрытия. И даже жанр «выставка одной картины» тоже ведь не панацея, способная открыть произведение искусства во всей его возможной широте, – тут и выставочное пространство, до которого еще нужно добраться, минуя череду помещений, начинает мешать, как и само наше современное восприятие, приученное к многократному перееданию и практически не способное синтезировать ощущения от одиночных объектов.
Впрочем, участь картин «облегчает» то, что лучше всего они как раз и раскрываются (способны раскрыться) в собственном ускользании.
Отныне они – это не они, но собственный след, собственная тень, знак неполноты, нехватки, которые, честно говоря, чаще всего и приводят нас в музеи.
6
Артефакты любят нас беленькими. Я себя под Тицианом чищу, дабы плыть в революцию своей жизни дальше. Мы перед ними стоим, как правило, очищенными и временно благородными; наши души – на цыпочках, повернутые к ним своими лучшими гранями.
«Становишься чище и как бы духовно растешь», гарантированно встречаясь с предшественниками; картина или любой музейный артефакт – это точка соединения с теми, кто рассматривал объект, может быть, за столетия до тебя. Уподобляясь таким образом разлученным любовникам, которые договариваются в одно и то же время посмотреть на Луну или же на Полярную звезду.
