– Они пошли в Зону, – прошептал Клим, следуя за мной по пятам. – Зачем?
Ответ я не знал. Да и мне это было безразлично. Единственное, что сейчас волновало, – желание настигнуть врага и разорвать в клочья. Смаковать боль и через нее очиститься от всего того горя, что накопилось в душе. А потом попытаться вырваться из этого проклятого города. Оставить весь кошмар здесь.
Я шел по следу, все больше цепляясь за запах Мрака и все меньше – дочери. От преподобного пахло холодом болотного камня. Впитываешь запах – и словно в тину погружаешься. Угадывалась в его аромате также и необузданная радость, триумф победителя. Но хватило и минутного анализа рецепторами, чтобы понять – за этой радостью скрывается больное существо. Мрак был нездоров, не физически – напротив, чувствовалось, что сейчас он очень силен, молод, пышет силой, – но психически. Больной мозг заставлял его делать все эти странные вещи – похищать ребенка, идти вместе с ним в Зону. Так, стоп! Нельзя оправдывать этого ублюдка болезнью. Что бы ни двигало священником, оправдания ему нет. И наказание будет одно – смерть. Рвать плоть, пить кровь, поглощать ткань…
Черт! Как же хочется есть!
Надо думать о другом, иначе это сведет меня с ума.
Вспомни дочь! Лера. Надо думать о ней. Только о ней.
Она боится. И замерзла. Она устала. Потерпи, дочь, папа скоро придет к тебе. И спасет. Все будет хорошо. Осталось совсем чуть-чуть.
К двум запахам примешался третий – густой, звериный, пахнущий мокрой псиной.
Я не успел предупредить Клима – тот сам уже понял, что кто-то стоит поблизости.
– За сухостоем, – шепнул я.
Клим кивнул. Прицелился.
Прятавшийся хищник едва слышно зарычал. Он был недоволен, потому что понимал – мы представляем для него не меньшую опасность, чем он для нас. Но все же рискнул – выскочил из укрытия и атаковал.
Я не сразу разглядел зверя – зрение у меня в периоды обострения сильно ухудшалось, зато обострялось обоняние. Успел заметить огромную пасть, утыканную клыками, и мощные передние лапы.
Хищник прыгнул на меня, но я вовремя увернулся, тем самым спас лицо от удара. Тычок, весьма ощутимый, пришелся в бок. Я повалился в мокрый снег, попытался скинуть с себя тварь, но не смог – слишком тяжелая.
– Макс, пригнись!
Вжался в снег – и в ту же секунду надо мной засвистели пули. Мутанту пробило верхнюю челюсть. Едва запах крови перебил все остальные запахи, я не смог уже более сдерживать в себе зверя и набросился на мутанта. Схватив руками того за горло, я начал душить хищника, попутно слизывая капающую с раны кровь. И с каждой каплей то человеческое, что еще оставалось во мне, быстро улетучивалось.
Мутант был разорван на куски за считаные секунды. Я с жадностью набросился на еще горячую плоть и принялся высасывать из нее соки.
– Макс, остановись! Выбрось… черт! Да что за мерзость?!
Какой же глупец! Что может быть вкуснее и лучше этого? Только кровь, обжигающая кровь, дарящая жизнь.
– Отвали от мутанта! Или я тебя прикладом огрею! Сейчас на запах другая нечисть набежит! Уходим!
С трудом оторвался от процесса. Вытер рукавом испачканное лицо. Теперь гораздо лучше. Жажда крови, хоть и на время, но утолена. Можно трезво мыслить и… да, идти дальше.
Только что я буду делать, когда жажда вернется, а теплокровных – кроме Клима – поблизости не окажется?
Парень испуганно посмотрел на меня – кажется, уловил последнюю мысль.
22
– На гречке или на горохе?
– Я…
– Отвечай! На гречке или на горохе?!
– Но ведь…
– НА. ГРЕЧКЕ. ИЛИ. НА. ГОРОХЕ?
Маркуша тяжело вздохнул, едва пролепетал:
– На гречке.
– Ступай.
Выбор был не совсем очевиден, но лишь для тех, кто сам не испытывал этого на себе. Зерна гороха были круглые, и казалось, что на них стоять на коленях гораздо легче. Да, легче, но только первые десять минут. Потом каждая горошина начинает ощущаться как гвоздь, который вбивают тяжелым молотком в кости. Боль становится адской. Другое дело – гречка. Да, она не круглая, у нее острые грани, которые больно впиваются в кожу. Но она – мягче. От тепла и пота гречка быстро размягчается, становится податливой. Поэтому он выбрал ее.
Сегодня это было даже не наказанием – Маркуша выполнил все домашние дела в срок, убрался, приготовил яичницу, выучил уроки. Стояние на гречке сейчас – это для укрепления веры.
Предательская слеза покатилась по щеке. Марк быстро вытер ее, начал шептать:
– Да укрепится вера моя! Да укрепится вера моя! Да укрепится вера моя!
Но глубоко внутри все его естество продолжало вертеться как зверек, загнанный в угол. А еще – стоящее комом в горле чувство несправедливости. Ведь никто из сверстников не стоит на гречке, никто не замаливает грехи, даже самые страшные. К примеру, Васька Сапрыкин вчера курил. И даже матерился. И ничего. Ходит живой, никто с небес его молнией не ударил. А Женька Левченко с Таней целовался. В губы! И тоже ничего с ним не произошло. И дальше ходит, и целуется, и хватает девочек за попу.
Тогда почему он, Марк, должен стоять? Чем он хуже других?
– Да укрепится вера моя! Да укрепится вера моя! Да укрепится вера моя! – еще сильнее зашептал ребенок, зажмурив глаза. Ему вдруг стало страшно. Такие мысли, нехорошие мысли – это происки нечистого. Подначивает, черт рогатый, чтобы веру пошатнуть. Так и происходит. Точит, точит, словно короед, а потом человек гибнет душой. Недаром сегодня мать сказала стоять – словно чувствовала!
– Ты уже очищаешься? – спросила мать из соседней комнаты. Подразумевался вполне конкретный процесс, которым он сейчас и занимался.
Она тоже стояла на коленях, правда, не на гречке или горохе. Себе она сыпала соль, поясняя это тем, что та лучше впитывает грехи взрослых, которые стекают с нее, когда она молится.
– Да, стою, – ответил Маркуша, насыпая горсть гречки на пол.
Раздался звонкий шлепок. Еще один. И еще. Мать била себя по щекам.
– Молись!
– Хорошо, мам.
– Молись вместе со мной!
И ребенок начал молиться.
– Отче наш, вера в тебя несокрушима, ты – един и милостив к нам, утешитель душ, строг, но справедлив, приди к нам и сотвори суд свой, и воздай каждому по делам его. Аминь.
Стоять на гречке было нестерпимо больно. Но это только первые десять минут. Потом боль проходит, становится не такой острой, тупой. Зерна размягчаются, впитав пот, и уже можно молиться, не морщась. Только спина начинает затекать, но это ничего – Маркуша привык.
