– Смотри. – Люк показывает рукой в сторону «Ленивой реки», где надувные круги с пассажирами плывут по движущемуся водному каналу. Она видит их: дедушку Эда в шортах с пальмами и Доун Селесту в бирюзовом слитном купальнике. Их пальцы переплетены, их надувные круги тихонько сталкиваются бортами, продолжая скользить по глади воды.
– О боже, – изумляется Аннабель.
– Она влюблена.
– Правда?
– А он разве нет?
– О, вау. Я думала, все его закидоны, эти перепады настроения – только из-за того, что ему приходится болтаться со мной в этом дурацком фургоне.
– А я сразу догадался – хотя бы по тому, как она все время находит повод упомянуть его имя в разговоре. Мы можем прийти в закусочную поесть бургеры, и она непременно скажет: «Эд любит бургеры».
– Что, серьезно?
– Ты как будто в шоке.
– Просто, наверное, странно думать о нем как об объекте романтического интереса.
– Не знаю…
– Сам посуди. Вон, смотри.
Дедушка Эд замечает их и машет рукой. Бледная кожа у него под мышкой болтается как флаг.
– Йо-ху-у-у! – кричит он, как будто вот-вот сиганет с водопада.
– Ага. Понимаю, к чему ты клонишь.
Доун Селеста тоже машет им. Как и ее дряблая кожа под мышкой. Бабуля посылает им воздушный поцелуй. Ее купальник – словно изумрудно-голубой всплеск батика.
– Они счастливы, – говорит Аннабель. Счастье кажется чудом. Счастье кажется чем-то, что можно праздновать бесконечно.
– Надеюсь, они не совершат ничего такого, что сделает нас родственниками, – ухмыляется Люк.
Он бросает на нее взгляд, который она не может прочитать, а потом берет ее за руку, переплетая их пальцы, следуя примеру дедушки Эда и Доун Селесты.
– Нас ждет «Тайфун ужаса», – говорит он и тянет ее вперед.
* * *
– Он ей что-то вручает.
– Только не говори мне, что это коробочка с кольцом.
– Нет, это не коробка. Что-то круглое? Не могу сказать.
– У меня с глазами беда. Думаю, нужны очки, – говорит Аннабель.
Они вчетвером только что отужинали в ресторане отеля, и Люк с Аннабель со второго этажа шпионят за дедушкой Эдом и Доун Селестой, которые сидят в лобби. Им якобы нужна еще минутка. Они просто хотят пожелать друг другу спокойной ночи. Люк и Аннабель присаживаются на корточки. Трудно что-либо разглядеть за огромной пальмой.
– Какая-то маленькая вещица из дерева.
– Из дерева? С чего вдруг он будет дарить ей деревяшку?
– Он кладет это ей в руку.
– О боже, какие мы ужасные.
– Они обнимаются. Она вытирает слезы. О боже, не смотри. Старики целуются.
– Меня может вырвать моим гуакамоле
[110].
– Она разглядывает вещицу и восхищается. Точно, это из дерева.
– Стой, стой, стой! О боже! Я знаю, что это! Я знаю! Он это сам вырезал! Чуть без большого пальца не остался. Я еще решила тогда, что это енотова какашка!
– Енотова какашка любви, – острит Люк.
Они лопаются от смеха. И толкают друг друга локтями, призывая не шуметь. Аннабель давится смешком, это лишь раззадоривает Люка, а потом и ее, и все заканчивается тем, что они, сгибаясь пополам, тихо хихикают, держась за животы.
– Подожди… – Он задыхается. – Подожди, подожди. – Он смотрит на нее круглыми от изумления глазами. Это вызывает у нее новый приступ хохота.
– Что? – спрашивает она.
– Ты должна увидеть это сама.
– Видел бы ты себя.
Они уже на пределе, потому что сил нет сдерживать смех, и это совсем не смешно.
– Я знаю, что это за какашка! – говорит он.
– В смысле?
– Это птица.
– Птица? Что еще за птица?
– Только не убивай гонца за плохую весть, ладно?
– Что за птица? – строго повторяет она.
– У Мим есть… птица. Голубка. Татуировка. На… э-э-э… пониже поясницы.
– Насколько низко?
– Очень низко.
– О боже.
– Чего только не увидишь, когда живешь вдвоем в кемпере.
– Ты мне это рассказываешь? Но чтобы выстрогать голубку на заднице…
– Для Мим она много значит. Голубка, не задница. Она, скажем так, увидела такую же, когда влюбилась в моего дедушку.
– Понимаю. Теперь я понимаю трогательный смысл голубиной енотовой какашки.
– Это же так мило! Ты не находишь? Голубка-задница-татушка – енотова какашка?
Они снова прыскают. И надрывают животы от беззвучного хохота.
Оба задыхаются.
– Стоп, стоп, стоп, я не могу дышать, – говорит она.
– Хорошо, что у нее там не оказалось русалки. Ему бы понадобилось больше дерева и навыков.
– Мы гадкие. Мы такие ужасные, – говорит она.
– Это ты ужасная. Лично я двумя руками за резные татуировки любви на заднице.
– Мне пора спать. Этот день был…
Она чувствует это. Вина со свистом прорывается внутрь, как вода в пробоины ее корабля. Хочет разрушить корабль и выбросить ее на берег. «Что ты чувствуешь кроме вины?» – спрашивала доктор Манн.
Счастье. Она чувствует себя очень счастливой.
– Этот день был… потрясающий. Я никогда столько не веселилась. Но завтра мне бежать шестнадцать миль.
– Ладно, – вздыхает он. – Тогда спокойной ночи. Спасибо, что сделала волшебными «Мэджик Уотерс»
[111].
27
Заснуть не удается. Начать с того, что мешает кондиционер: она то мерзнет, то ей душно, то слишком шумно. В коридоре трещит льдогенератор. Малышня до сих пор резвится в бассейне, при том, что он должен быть закрыт к десяти часам вечера. И наконец, Люк Мессенджер в аквапарке и их переплетенные пальцы.
И Хищник…
«Прекрати!»
Действительно, довольно. Неужели он так и будет разрушать каждый счастливый момент ее жизни? Может, не навсегда, но надолго, это точно, он будет протискиваться вперед, чтобы она не забывала его или кого-то еще.
Вот и сейчас Хищник трогает ее пальцы под библиотечным столом после того вечера в клубе «Ноймос». Она, в общем-то, не против. Ей нравится таинственность прикосновения, его медлительность и скрытый смысл. Но он не хочет медлительности и не хочет ничего скрывать.
