– Люк, принеси девушке полотенце. Милая, иди в ванную и сними с себя это мокрое тряпье. Я уверена, у нас найдется для тебя смена одежды. Люк!
– Я принесу. Держи. – Люк бросает ей полотенце. Оно чуть влажное и пахнет мылом. В какое-то мгновение она ловит себя на мысли, что ее все-таки шарахнуло молнией. Она получила удар и теперь пребывает в каком-то состоянии сна, где Люк Мессенджер произносит тексты песен, которые она только что слушала, и передает ей полотенце, благоухающее сосновым ароматом.
– О, все в порядке. – Аннабель ни за что не расстанется со своей одеждой. Она будет всю дорогу стоять столбом и помалкивать. – Я переоденусь, как только мы доберемся до дедушки. Но я вам очень признательна за то, что вы меня подвезете.
– Дорогая, это займет какое-то время. Ты же не хочешь простудиться в мокрой одежде?
– Какое-то время?
– Ему еще надо добраться до Хелены. Или до Биллингса. Он сказал, что не вернется к тому засранцу, который чинил колесо. А далеко он на запаске не уедет.
Облегчение при виде кемпера на дороге, изумление от встречи с Доун Селестой и Люком Мессенджером постепенно сменяются новым ощущением, тяжестью в груди. Она чувствует, что в ней все сжимается: компрессионные носки, кроссовки, легкие, сердце. Может, это сердечный приступ? Может быть, страх, бег и близость Люка Мессенджера убивают ее прямо сейчас, даже если молния промахнулась?
Люк Мессенджер немногословен. Он стоит спиной к Аннабель. Честное слово, он спокоен как удав. Аннабель словно приросла к полу, слегка расставив ноги, как будто едет в метро. В воздухе витает запах мокрой псины.
Боже. Может, это от нее несет? Она принюхивается. Так и есть. Она воняет как мокрая собака! Взгляд падает на щеколду двери. Лучше попытать счастья в грозу, как обычно думают те, кому повезло выжить. Она выскочит на дорогу и растворится во мраке, как шпион в боевике.
Возможно, у нее всего лишь приступ паники. Она быстро-быстро перебирает пальцами обеих рук, по очереди прижимая их к подушечкам больших пальцев.
Люк Мессенджер поворачивается к ней. У него в руках дымящаяся кружка, в которой утопает чайный пакетик. Он берет Аннабель за плечи и усаживает на диван с клетчатой обивкой, но накрытый фиолетово-красным пледом. Он протягивает ей чашку.
– У тебя шок, – говорит он, что в значительной степени подводит итог последнего года ее жизни.
* * *
На ней прикольные широкие брюки Доун Селесты и толстовка с Бобом Марли от Люка Мессенджера. Ладно, допустим, она все-таки переоделась! И что? Это ничего не значит. Она вернет шмотки и уберется отсюда, как только появится дедушка. А до тех пор будет делать вид, что между ней и этой парочкой – стена. Слова и все такое могут проходить сквозь нее, но стена лишит их всякого смысла.
Странно, но, после того как они прибывают к водохранилищу Бэйр, небольшому озеру среди пустынных холмов с верблюжьими горбами, после того как она отправляет маме эсэмэску, сообщая, что с ней все в порядке, только говорить не может, после того как Доун Селеста и Люк сгружают со свободной койки кучу барахла: подушки, рыболовные снасти, рюкзаки и бутыли с водой, – она уступает настояниям Доун Селесты и ложится. А потом засыпает как ребенок.
Страх изматывает, как и бег, особенно наперегонки с грозой. Но вместе с тем что-то неуловимое успокаивает ее и расслабляет. Чистые простыни – поначалу холодные, а потом теплые; исходящий от них запах с легким дымком, как в туристском лагере – запах свободы и безопасности. Уютная койка, на которой она, заворачиваясь в одеяло, чувствует себя в маленькой двухъярусной пещере. А там, снаружи, два человека – раскованные и вполне удовлетворенные своим образом жизни. Поэтому она со спокойной душой проваливается в беспробудный сон. И только в какой-то части этого сна, когда она видит дедушку Эда, Доун Селесту и костер, Аннабель вдруг вспоминаются вечерние прогулки деда. И его необычайное веселье, и одержимость компьютером.
Даже во сне она задается вопросом, уж не влюблен ли дедушка Эд.
* * *
Когда она просыпается в этом странном месте, ощущение уюта и покоя тотчас улетучивается, и ее охватывает непреодолимая тревога. Аннабель Аньелли, сколько она себя помнит – даже до трагедии, – обременена сознанием того, что она чем-то обязана людям. Ее беспокоит, если она доставляет кому-то неудобства. Ведь ее предназначение – давать, а не брать. Каждое Рождество папа/Отец Антоний заставлял ее и Малкольма покупать подарок для какого-нибудь обездоленного ребенка, и Джина всегда говорила: «Мне ни от кого ничего не нужно». А когда пожилые итальянские родственники – как двоюродная бабушка Мария или двоюродный дедушка Фрэнк – тайком совали деньги в ладошки ей и Малкольму, они знали, как поступить. «Нет, нет, нет», – отказывались они. «Берите», – настаивали старики. После еще одного-двух раундов протестов и уговоров родственник прибегал к последнему аргументу: «Ладно. Купите себе что-нибудь. Только маме не говорите». И тогда они с братом наконец сдавались и вежливо отвечали: «Большое спасибо».
Так что великодушие Доун и Люка, которых, казалось, ничуть не смущает, что она навязалась на их голову, спала на их кровати, отнимала у них время, носила их одежду (она не надевала мальчишескую толстовку со времен Уилла), заставляет ее глубоко страдать. Эмоции набирают обороты. Она ругает себя за то, что не выполнила вчерашнюю норму. Ей надо наверстать еще полторы мили. Она жульничает, отсиживаясь на берегу озера Бэйр. Беспокойство ищет утешения в правилах и распорядках, а она нарушает правило, находясь здесь, а не в дороге. Ее так и тянет постучать подушечками пальцев, но она не хочет, чтобы кто-то увидел. Поэтому она накрепко сцепляет руки.
Доун Селеста не спрашивает Аннабель, голодна ли она, а просто ставит на стол тарелку с аппетитным сэндвичем с жирным тунцом. Внутри кемпер напоминает фургон дедушки Эда, но в то же время здесь все по-другому. На окнах тканые шторы, и пестрый полосатый ковер на полу. Над дверью висит портрет старика в фиолетовом халате. Пустое пространство под многоместными нераздельными сиденьями, где дедушка хранит запасы воды и вина, сухие макароны и банки с анчоусами, приспособлено под книжные полки, и деревянная рейка спереди удерживает книги на месте, чтобы они не соскальзывали. В домике чисто, если не считать походного инвентаря, сгруженного с ее койки, который теперь аккуратно сложен возле сидений.
– Спасибо. Я вам так благодарна.
– Выгляни в окно. Даже не верится, что вчера была буря.
Доун Селеста права. Аннабель видит лазоревую гладь озера, усыпанную сверкающими блестками радости. Впрочем, это не соответствует ее настроению. Сейчас она доест этот сэндвич и позвонит дедушке Эду, чтобы забрал ее отсюда, да побыстрее.
– Люк решил попробовать порыбачить. Местный парень сказал, что крупные рыбины кусаются. Форель. Ты любишь форель? – Доун Селеста жует чипсы из пакета, стряхивая крошки с пышной груди.
– О, да. Люблю. – Нет, столько мелких костей. И эти пустые глаза таращатся на тебя.
