Без Лёха игра как-то свободней пошла. Партнеры мои оживились. Семен в игре наглеть начал. Саёныч вдруг ни с того ни с сего разошелся: как его женщины любят! Что же, может и любят. Лицо иконописное. Бородка светлая. Руки хорошей формы. Только ходят ходуном и чистоты не первой. А что бедолага – так это ему в женских глазах только шарму прибавляет: не понятый жизнью человек.
– Игорь, – говорю, – тебе сколько лет?
Зыркнул исподлобья:
– Тридцать восемь! А что?
На вид – старше. Соврал, или хмельная жизнь поизносила? И опять: про женщин, про крутизну свою. Я молчу: тема скользкая. Запросто человека обидеть можно. А вот Семен молчать не стал: начал дразнить да подзадоривать. Язык у Семена едкий, злой. Глаз цепкий. А тут еще проигрыш. Да и Саёныч его побаивается – чего стесняться?
– Бабник, – говорит, – а что ж ты дешевым котом вокруг Наськи ходишь? Как подступить не знаешь? Аль Лёха боишься?
– Боюсь! – говорит. – Он ведь добрый-добрый – а убьет! Или жениться заставит…
– Так и женился бы! – и мне подмигивает. – А то вот Валек опередит!
– А правда, – говорю. – Что б тебе, Игорь, не жениться? Девушка славная…
Здесь, как в старину – двадцать лет разницы – не препона.
– Ха! – Саёныч подергал себя за бородку, а потом нашелся: – Глаз у нее дурной!
– Ум у тебя дурной! – отрезал Семен и опять мне украдкой подмигнул. – Кто тебе наплел?
– Да все! Бабка моя…
– Ща! Бабка! Значит так, Саёныч: Лёха нет. Вернется сам знаешь когда. Вот и карты тебе. Струсишь – нет тебе больше моего уважения!
– Да она меня пошлет!
– А не пошлет – с меня пузырь! Давай, Саёныч! Что кота за яйца тянуть? Как считаешь, Валёк? Или сам на глазок взял? Видали, как ворковали?
– Хорош болтать! – говорю. – А тебе, Игорь, если девушку обидишь…
Оба они так и покатились.
– Сказал! – проговорил Семен, отсмеявшись. – Да она одной рукой Саёныча в узел завяжет, а другой козлинку ему причешет! Обидишь! Ха-ха! Давай, Саёныч, не брызгай! Пошли!
– Ну и валите! – говорю. – А я спать лягу!
– Спи, бугор! У тебя, небось, баб – шестью руками не перемять!
И принялся собирать карты. Сегодня он проиграл. Немного, рубля два. Но – считать не стали. Саёнычу – до того ли? А мне наплевать. Словчил человек – да и Бог с ним! Моих там – копеек шесть.
Так и уснул. И нисколько, клянусь, не ревнуя!
Уснул – проснулся. Как всегда: на озеро. Воротился, умял полбуханки хлеба с молоком теплым и опять ушел.
Побродил часа три – что-то мне не в кайф. Бывает, знаете, мучит что-то, свербит, а что – не поймешь. Воротился в поселок. Чувствую: неладно. Иду по улочке – навстречу никого. Но во дворах – недоброе какое-то шевеление. Пришел к подворью Лёхову, калитку отворил – Настя. Мимо. На улицу. И тоже: ни «как погулялось?», ни улыбки даже. Зыркнула и отвернулась.
Вот тут мне совсем неуютно стало, хотя вины за собой не знал.
«Должно быть, – рассуждаю, – Игорь с Семеном что-то натворили, а мне – за компанию».
Пришел к себе… Семен!
Да такой, что мне худо стало: как на десять лет мужик постарел!
На столе – водка. Пустая почти бутылка. Глянул на меня: глаза красные, несчастные, как у собаки больной. И трезвые.
– Что ж ты, – говорю, – сам с собой водяру жрешь?
А он встает, берет молча из буфета второй стакан, еще один пузырь из сумки своей вытаскивает:
– Помянем, – сипит, – души грешные Игоря и Семена! – наливает по ободок и разом стакан опрокидывает.
– Ты что, – говорю, – охренел? Ты ж живой!
А потом смекнул, взял его за шкирку:
– Эй! Что с Саёнычем?
– Мертвый! – бормочет. – И я мертвый! Кончено. Кранты. Пей!
Думаю, спятил.
– Не буду я пить! – рычу. – Что ты такое мелешь?
– Правду!
Посмотрел злобно и тоскливо, взял стакан и выпил, как воду пьют: в три глотка.
– Нету Саёныча! – и всхлипнул.
– Как – нету?
– Не… не знаю… – и, рассвирепев вдруг: – Медведь задрал! В доме! И его, и бабку! Понял?!
И заревел.
Дико так: мужик – плачет! Самому разнюниться впору. Так меня это поразило, что про Саёныча я сразу и не понял. А когда понял, сам не заметил, как свой стакан опростал.
Сел с Семеном рядом, обнял его, к себе развернул:
– Сам, что ли, видел?
А он мне, с яростью:
– А то как же! Хошь – и ты пойди, полюбуйся! Из района еще не приехали, не забрали! – И, поспокойнее: – Я ж его и нашел! Иди, погляди, коль интересно! Медведя видал?
– Ну! – говорю. А сам: как будто издали. Как будто – в стороне. Не я, а кто-то другой сидит на лавке, выспрашивает…
– Ну?
– Вот те и «ну»! Пришел я к нему, верней, ко двору бабкиному, вижу: забор за домом – в щепы, а в огороде – следы медвежьи. Огромные! От самого крыльца. Я в дом. А там… – помолчал. – От Саёныча, считай, одни куски остались… В кровище все… У бабки нутро выедено, скальп содран… Слыхал, как медведь бьет? То-то! Как глаза закрою – так все и стоит! Валька! Налей, корешок! Выпьем за душу грешную!
Смотреть я не пошел. Вы бы, думаю, тоже не пошли. И ужинать, ясное дело, я тоже не пошел. Так сидели. Пили. А уж с третьей бутылки Семен поведал, что довел-таки вчера Саёныча до заветной двери. А как тот постучал да впущен был – ушел. Может, Настасья выставила его через минуту, может – ночевать оставила. Это уж только она теперь и знает.
Стало мне ясно, отчего она сегодня мимо меня смотрела. Шутка ли? Только был у тебя человек, а теперь говорят: нету его! Медведь задрал…
Мерзко было с моей стороны даже и не зайти тем вечером к девушке, но не зашел. Напился страшно, до невменяемости. Ночью проснулся – мордой на грязном полу. Голова – сполошный колокол. Побрел на улицу, отлил, проблевался, голову в бочку с дождевой водой сунул – полегчало. Поглядел на дом хозяйский: два окна горят. Но никаких мыслей во мне от того не возникло. Напился из той же бочки, побрел в домик. Хотел Семена, что на стуле спал, переложить, – не смог. Ослаб. Упал на постель да в кошмар провалился. Все, как Семен рассказывал, да и похуже: тела выпотрошенные, кровь, вой нечеловечий… Кошмар то есть.
Проснулся поздно, Семен уже ушел.
Проглотил кружку холодной воды, побрел к озеру. На встречных глядя, понял: не одни мы такие были вчера с Семеном.
Солнце уже успело нагреть тонкий слой на поверхности озера, когда я окунул в него вялое тело.
Вода, как всегда, помогла. Возвращался уже человеком.
