Она – о гардемаринах. О том, как они борются с начальством за справедливость – такую, как они ее понимают. С разного рода проделками и розыгрышами.
Я точно знаю, что в библиотеке училища имени Фрунзе (правопреемника того самого Морского кадетского корпуса, даже расположенного в том же здании) эта книга была. Вот только был и негласный, но строжайший приказ командования: на руки курсантам ее не выдавать. Ибо как только советские гардемарины начинали ее читать, в училище неизбежно появлялись свои Арсены Люпены.
Впрочем, мы прекрасно обходились и без опыта предшественников.
…В тот год в училище модернизировали телефонную связь. Раньше на вахтах висели классические военные железные ящики с трубками типа «барышня, Смольный мне» – с ручками сбоку, которые нужно было крутить, чтобы выйти на коммутатор. Новые аппараты были не менее военными и железными, но уже имели диск номеронабирателя – и связь устанавливалась через АТС. А значит, определить, откуда звонили, абонент был не в состоянии.
Не воспользоваться таким случаем курсанты, естественно, не могли. Особенно если дежурным по училищу заступал начальник строевой части. Ибо более страшного врага для курсантов и жесткого уставника в системе не могло быть по определению.
Обычно через час после развода, на котором всю дежурную смену училища тщательно досматривали, инструктировали и драли по всем мыслимым и немыслимым поводам, у дежурного по училищу раздавался телефонный звонок.
– Дежурный по училищу имени Фрунзе капитан второго ранга… – снимал трубку начальник строевой части.
– Товарищ капитан второго ранга, вы – мудак, – звенел в трубке молодой курсантский голос.
– Кто это говорит? – невозмутимо интересовался старый кап-два.
– Это все говорят, – радостно рапортовал в ответ неизвестный абонент.
Еще через четверть часа вся дежурная смена училища (за исключением вахты, естественно) стояла на плацу. Начальник строевой части проводил дознание. Суть его заключалась в том, что он пытался по голосу определить наглеца. И сорок человек (четыре факультета по пять курсов), еле сдерживая смех, друг за другом повторяли: «Это все говорят». Ну, и предшествующие слова.
Веселье било через край. Хотя все понимали, что крайний обязательно найдется. Пусть даже и невиноватый. Но кто-то же должен ответить за хамство. В итоге назначенный виновным уезжал на губу, остальные в приподнятом настроении продолжали нести службу.
И что характерно: еще раз с подобным методом дознания я столкнулся через два десятка лет.
На двери главного редактора глубоким вечером кто-то написал всем известное русское слово из трех букв. Приехавший с утра Валера минут сорок орал, употребляя написанное на двери и прочие, опять же всем известные слова, но с другим количеством букв.
Затем он приступил к дознанию. Метод был таким же, как у начальника строевой части: всем сотрудникам газеты были розданы листы бумаги с требованием написать на них три искомые буквы. Затем Валера собирался сличить почерк.
Редакция писала долго, старательно вырисовывая значки на бумаге и всхлипывая от смеха. Отказался выполнять распоряжение главного только один журналист, проработавший в редакции лет тридцать, которого все звали просто Аркадьичем.
Узнав о бунте на корабле… То есть в конторе… Валера прибежал к нему. Поскольку наши кабинеты были по соседству, а двери в связи с летом и жарой были раскрыты настежь, слышно было просто замечательно. Причем абсолютно всем.
– Аркадьич, не ожидал от тебя, – вопил Валера.
– А с чего ты взял, что это я? – спокойно вопрошал Аркадьич.
– А кто еще? – захлебывался от возмущения Валера. – Ты же один отказался сдать образец почерка…
– Да ну тебя. – В голосе Аркадьича звучала железобетонная уверенность в собственной правоте. – Графолог хренов. Ты же знаешь, что я бесплатно и буквы не напишу.
Хорошо, что окна были открыты, – от нашего хохота стекла бы точно повылетали.
Кстати, где-то через полгода, уходя на пенсию, Аркадьич унес с собой редакционную электрическую пишущую машинку.
– Я ее давно отработал, – нагло заявил он Валере.
И Валера промолчал. Как уж он потом ее списывал – не знаю…
Только много позже я понял, что не могли эти матерые, многократно битые жизнью, службой и начальством волки – начальник строевой части училища и главный редактор – так бездарно подставляться. Просто они понимали, что молодым иногда надо просто посмеяться над начальством. Ущерба авторитету такой смех не наносит. Наоборот, полезен. Для сплочения коллектива.
Но, похоже, понимание этого приходит только с возрастом. И то – не ко всем. Это я про начальство, если кто не понял.
Философский вопрос
Редакция «Подводника Заполярья» располагалась на первом этаже здания Дикой дивизии. Так ее звали в базе за количество залетов. Только редакция была не с той стороны, где плац и вход в штаб и казармы экипажей, а с обратной.
Хотя с обратной – это как посмотреть. Из окон штаба был виден только плац и казармы других дивизий на следующих сопках. Зато с крыльца «Подводника Захолустья» (ну, что тут поделаешь, во всех гарнизонах Советского Союза местные многотиражки звались именно так: менялось только первое существительное – «подводник», «надводник», «крылья», в крайнем случае – «защитник» или даже «воин») открывался замечательный вид на Большую Лопатку со стоящими у пирсов лодками и на Андреевку на той стороне залива.
Наверное, именно поэтому Анатолий Деревяненко предпочитал больше времени проводить в редакции, чем в собственном экипаже. В общем, его можно было понять: на родной лодке он был всего лишь доктором. И капитаном медслужбы. Зато в редакции…
В редакции он был поэтом. А поэт в России, как всем давно хорошо известно, больше, чем поэт. Именно об этом поздним вечером рассуждали за чашкой шила Толя Деревяненко и его тезка, ответственный секретарь «Подводника Заполярья», старший лейтенант Толя Лобановский.
– Я поэт и публицист, – оповестил приятеля Деревяненко.
Лобановский поперхнулся:
– Ну, поэт ты, прямо скажем, хреновый. Но – какой уж есть. А публицист-то почему?
– Как почему? Я же публикуюсь…
Какая-никакая логика в заявлении поэта-медика была. Странная, но была.
Он вообще был странный. Кому-то из офицеров нравилось во время дружеских посиделок показывать фотографию любимой жены. Кому-то – детей. Толик Деревяненко любил показывать шарж на него самого, нарисованный еще во время учебы в Военно-медицинской академии имени Кирова. Он считал, что шарж – дружеский. Остальные, правда, сомневались: на изрядно помявшемся от времени листке бумаги был нарисован пенек, из которого тянулся к свету один-единственный листок.
– Смешно ведь, правда? – приставал он ко всем.
