Наверное, Елена Ивановна ни за что бы не согласилась, но была уже середина дня, да и лучше всем вместе.
– Оденьтесь потеплей.
– Мамочка, мы же каждый день куда-то ходим, знаем, что холодно.
– Но не на Васильевский же. Туда пока трамвая дождешься, околеешь.
Январь и февраль 1942 года стали самыми тяжелыми и страшными месяцами блокады. Уже работала Дорога Жизни, которую сами ленинградцы называли Ледовой трассой или Дорогой Смерти. В конце декабря увеличили нормы продуктов по карточкам, но ослабленных людей это уже не спасало. Кроме того, увеличить не значило выдать: ни по прежним, ни по новым нормам в магазинах ничего не было.
Окончательно встал транспорт, замерли не только троллейбусы, не вышли из парка трамваи. Многим было не под силу ходить на работу пешком, это означало потерю зарплаты и рабочих карточек, ведь и за хлеб надо платить.
Замерз водопровод, а лопнувшие трубы залили водой и без того малопроходимые из-за снежных сугробов улицы. Где-то это помогало набирать воду, а где-то губило людей. Бывало, когда при обстреле или бомбежке заваливало вход в бомбоубежище и разрывало трубы. Люди просто тонули в закрытом подвале.
Постепенно к бомбежкам и артобстрелам так привыкли, что не стали по сигналу спускаться в убежища. Двум смертям не бывать… А ходить по несколько раз за ночь вниз-вверх по обледенелым лестницам обессилевшие люди, которым с утра на работу или в очередь за хлебом, просто не в состоянии.
После нескольких случаев с затопленными убежищами многих и вовсе не загнать вниз. Никто не хотел умирать, но лучше под фугаской погибнуть, чем от голода. Только одного желали – чтобы сразу, без мучений.
Главная страшная примета декабря – санки со спеленатыми трупами умерших, похоронить которых, как обычно, в гробу у родственников не было ни средств, ни сил. Просто заворачивали в простыни, перевязывали и везли на кладбище в надежде, что там предадут земле хоть как-то. Им даже прозвище дали – «пеленашки».
Примета января еще страшней – трупы повсюду, их почти не возили ни на кладбища, ни даже к моргам, просто пеленали и оставляли на улице. Мороз не давал разложиться, они промерзали, как в морозильной камере. Но очень многих даже не хоронили, оставляя в квартирах. И это не неуважение к умершим, пока человек числился живым, на него получали продуктовую карточку, а значит, возможность или хотя бы надежду продукты выкупить, надежду прожить еще день, декаду, месяц кому-то из семьи. Умершие, но непохороненные спасали родных…
Повсюду много трупов людей просто на улице, не дошедших куда-то – за хлебом или, наоборот, домой, в больницу, за пенсией… Их обходили, через них пытались перешагивать, отодвигать в сторону. Это не было жестокостью или потерей человечности. Просто к смерти привыкли, каждый знал, что может оказаться следующим, а потому не реагировал никак.
И со стороны властей неубранные трупы тоже не попустительство, убирать их оказалось просто некому. Чтобы вывозить по несколько тысяч умерших каждый день только из одного района, нужны транспорт и сильные руки, ни того, ни другого не имелось. В третьей декаде января случилось самое страшное время, когда ни электричества, ни бензина не осталось даже для хлебозаводов и машин с продуктами. В городе уже была мука, но не было возможности испечь хоть какой-то хлеб и развезти его по булочным.
Примета февраля стала другой. На улицах трупы начали складывать штабелями, чаще вывозить дополнительно выделенными машинами.
А еще на улицах стало мало людей, заметно меньше, чем в том же стылом ноябре. Очень многие умерли либо лежали, не в силах передвигаться. Кто-то эвакуировался, кто-то ушел на фронт.
Города в войну оказывались в разном положении. Одни оккупированы врагом, другие в тылу глубоком или не очень, через какие-то война прокатилась катком, оставив развалины. Но Ленинград уникален. Два с половиной года город-фронт, три года постоянных бомбежек, обстрелов, угрозы самой жизни. Обстрелы, голод и холод. Отсутствие признаков цивилизации, кроме разве репродукторов и коптилок. И все равно надежда, что жизнь наладится, что блокада будет снята, что будущее есть!
Дожить бы только до весны…
Но чем меньше до нее оставалось дней, тем больше смертей в городе, тем страшней морозы и испытания голодом.
От их дома до дома, где оставалась Таня, неблизко, но раньше трамваи ходили, пусть не весь путь, так хоть часть проехать можно. Но в январе трамваи встали окончательно, даже на «смертном перекрестке», что на углу проспекта 25-го Октября и улицы 3 июля, где всегда толпа пассажиров, и то пусто. В эту остановку частенько снаряды прилетали, видно, немцы прекрасно знали о перекрестье трамвайных маршрутов возле Гостиного Двора, вот и целились сюда.
– Трамваи не ходят, чего ждете? – окликнула их какая-то женщина, увидев, что Елена Ивановна с детьми вознамерилась ждать.
– Совсем не ходят?
Женщина махнула рукой:
– Совсем.
Елена Ивановна растерялась:
– А как же мы доберемся?
Чуть подумала и приказала:
– Вы возвращайтесь домой, а я все же схожу. Хоть пешком. Таню проведать надо, сердце у меня неспокойно, одна ведь осталась.
Женька хотела огрызнуться, мол, Таня взрослая, сама справится, но Юрка опередил:
– Мы с вами. Ходить мы тоже умеем, это теплей, чем стоять на остановке. И времени у нас полно, хлеб на завтра выкуплен, послезавтра еще сходим. Дома нас никто не ждет.
Сказал как о чем-то решенном и зашагал по проспекту. Елена Ивановна и возразить не успела. Женька поспешила за другом. Юра зашептал ей:
– Твоя мама вон от усталости шатается, не ровен час, упадет где. За помершую примут ведь.
До проспекта Пролетарской Победы добрались уже в сумерках, рискуя быть задержанными патрулем.
Таня открыла им не сразу, вернее, они не сразу поняли, что дверь не заперта.
– Таня! Танечка! – В голосе Елены Ивановны было столько тревоги, что у Женьки даже сердце кольнуло ревностью. Чего она так беспокоится, ведь Таня взрослая. Их с Юркой оставляет дома одних легко, а тут переживает.
Переживать было за что: Таня лежала в комнате, даже не поднявшись им навстречу. Женя уже видела таких вот – тех, кому не хотелось жить, не хотелось что-то делать, заставлять себя вставать, ходить за водой и дровами, стоять в очереди в магазинах… Не говоря уж о работе.
Так умирали старики, а Таня красивая девушка, у которой вся жизнь впереди, ей-то что умирать?
Елена Ивановна объяснила Жене, что Таня тяжело переживает смерть Анны Вольфовны и одиночество. Что теперь делать со старшей дочерью, непонятно. Таня слишком слаба, чтобы ее можно было перевезти в их квартиру. Самой Елене Ивановне утром на дежурство, туда нельзя опаздывать, и это не шутки.
Выход предложил Юра:
– Вы завтра идите на дежурство, а мы с Женей здесь останемся на несколько дней, пока Таня не сможет ходить или хотя бы сидеть. А потом вы за нами придете, и мы все вернемся домой.
