– Но у меня и спирта нет, – с изумлением пожала плечами Женькина мама.
– Вы же делаете операции? Наверняка спиртом пользуетесь. Отливайте по чуть-чуть каждый день, к концу месяца будет достаточно. Я, знаете, к Новому году готовлюсь. У Вадима Сергеевича юбилей как раз, хочу отметить и важных людей пригласить. Сами понимаете, не жидким вином же их поить. Я щедро заплачу. Вам деньги не нужны, а вот продукты…
– Я пользуюсь спиртом исключительно в медицинских целях, им не торгую и ни на что не меняю! Он для больных, для раненых, понимаете, а не для ублажения важных людей! – разозлилась Елена Ивановна.
Да, они отливали понемногу и даже меняли спирт на что-то съедобное. До войны чаще, теперь редко, но не так же!
Вслед ей неслось:
– Ах, боже мой! А… я вас просто проверяла, знаете ли! – соседка испугалась своей откровенности и теперь старалась исправить положение.
Ночью Женьке приснилось, что мама принесла большую бутыль со спиртом под полой своей шубейки, но, когда достала, за стеклом оказались чернила. На эту огромную бутылку чернил указывала разодетая соседка, хохоча:
– Я вас просто проверяла!
Утром Женька сквозь дрему услышала, как мама шепотом спрашивает у Станислава Павловича:
– Может, и правда принести, обменяете на что-то?
Тот покачал головой:
– Нет, Леночка, не стоит. До крайности не дошли, чтобы детей сиротить. Пока справляемся.
Целуя маму на прощанье, Женька тоже посоветовала:
– Не связывайся ты с этим спиртом. И с соседкой тоже.
Елена Ивановна рассмеялась:
– Как же вы единодушны, друзья! Каждый сказал мне одно и то же. Не буду связываться.
Оказывается, и Юрка успел ей шепнуть что-то про чертов спирт и соседку.
Их снова навестила Мила. Живая, подвижная, явно сытая, она была словно с другой планеты.
Принесла еду, целый большой пакет. Мялась, отвечая о себе уклончиво, все пыталась узнать, не слышно ли чего о ее родных.
– Откуда ж нам может быть слышно? Это скорее ты узнаешь. Твои-то далеко от Ленинграда остались, поди под немцами, – вздохнул Станислав Павлович.
Было заметно, что и Мила, и он сам хотят что-то сказать, но опасаются Женьки и Юрки. Станислав Павлович отправил их за какой-то ерундой на улицу, друзья вышли в холл, но уходить не стали, потопали ногами, стукнули входной дверью и превратились в слух.
Любопытно же, вдруг Мила что-то такое сообщит… Ну, например, что завтра большое наступление и блокаду вот-вот снимут! Нет, про блокаду вряд ли. А может, товарищ Сталин сам в Ленинград прилетел? Испугавшись его, немцы бы точно драпака дали. И это нет, под Москвой положение тяжелое, товарищу Сталину не до разъездов даже в Ленинград.
Да и вряд ли официантка знает такие подробности.
Они были правы в своих сомнениях, Милу и Станислава Павловича интересовало иное. Первым спросил Станислав Павлович, он кивнул на выложенные на стол продукты:
– Скажи честно… там… знают о голоде?
Мила ответила не сразу, только через несколько секунд промямлив:
– Я не знаю… не знаю…
– Значит, знают. Сами сыты, раз ты смогла принести столько. А свет есть? – Мила молча кивнула. – И вода? И все остальное?
Видимо, это была пытка, Мила решилась попросить:
– Станислав Павлович, если сюда придут и будут обо мне спрашивать… не рассказывайте о моих родных, ладно? Мы же не знаем, где они. И Елене Ивановне передайте мою просьбу. Меня могут из-за родных… уволить…
Станислав Павлович усмехнулся:
– Не бойся, девочка. Я ничего о твоих родных не знаю, Ирина Андреевна умерла, а Елене Ивановне тебя выдавать резона нет, у нее самой первый муж немец был.
– Как?!
– Вот так… Знаешь, ты не ходи сюда, а то мало ли что, заподозрят, места теплого лишишься. Лучше про родных забудь и про нас тоже. Так спокойней. Иди. Прощай.
Мила вышла из комнаты бочком, словно побитая собака, Женька с Юркой успели спрятаться, чтобы не заметила. Потом они старательно изобразили собственный приход, топали ногами, якобы отряхивали шубы, хлопали дверью…
– Чего шумите, я поверил, что вы уже пришли.
Теперь они вошли в комнату бочком, было стыдно из-за обмана. Но Станислав Павлович выговаривать не собирался, он кивнул на стол:
– Вот какой вам подарок принесли. Только одно запомните: это была бабушкина заказчица. Принесла за платье рассчитаться, должна была еще с довоенного времени. Живет не здесь, а в Москве или еще где-то, только договоритесь, чтоб не завраться. А про Милу вы ничего не знаете, как уехала окопы рыть, так и пропала. И о ее родных слыхом не слыхивали.
– Да, чтобы ее не уволили, – выпалила Женька.
– Хороший у тебя слух, с улицы наш разговор услышала. Я не шучу, забудьте и о Миле, и о том, что слышали. А это съешьте скорей, чтобы не травило душу.
Когда они развернули сверток, Станислав Павлович все же не удержался и покачал головой:
– Вот, значит, как там едят… где уж им понять про жмых или клей…
Конечно, они не стали есть ни шоколад, ни сахар, ни колбасу сразу, взяли только пирожное, да и то одно на двоих. Ужин был сладким на вкус и горьким от понимания, что их добрая Мила ради сытой жизни отказалась не только от них, но и от своих родных, вся вина которых в том, что не успели эвакуироваться при наступлении немцев, остались в родной деревне. Она зря боялась, после войны выяснилось, что ее родные партизанили и были награждены боевыми наградами. Тогда Мила «вспомнила» и старшего брата, и дядю, и тетку и поправила свою анкету в соответствии с новыми данными.
Промолчать им удалось с трудом, потому что узнать о Миле пришла ее подруга Нина. Учились вместе, к экзаменам готовились, в кино бегали, о будущем мечтали.
– О Милочке ничего не слышно?
– Нет, Ниночка. Проходи, чай будем пить, у нас есть, гостья из Москвы привезла.
За спиной Станислав Павлович показал Юрке и Жене кулак. Юрка фыркнул и чуть все не испортил, начав рассказывать о мифической бабушкиной должнице из Таганрога. Увидев еще один кулак Станислава Павловича, он заткнулся.
– Как ты, Нина? Как мама, папа, сестрички? Кто у тебя еще?
– Только один брат на фронте в Невской Дубровке, а там, сами знаете как – сейчас жив, а через минуту нет…
– А остальные?!
Юрке даже стыдно стало за свои дурацкие слова о Таганроге.
– Маму при обстреле убило, Полинка и Люся умерли, папа тоже…
– А ты где и как?
– Я в комсомольской бригаде.
– Это как? – поинтересовался, наливая ей чай в кружку, Станислав Павлович. Эта некогда румяная, как яблочко, девушка, веселая, даже озорная, растеряла все – ни румянца, ни щек, где он мог быть, глаза ввалились, скулы выступили, разве что блеск в глазах остался.
