Мы уселись за круглым столиком у окна. Зоэ заказала себе еду и пиво. Я ничего есть не стал, но выпил стакан воды. Она достала полупустую сигаретную пачку, сунула одну сигарету в рот и сказала:
— Где завтра ночуешь?
— Я об этом пока не очень задумывался.
— Нельзя же спать на улице.
Я пожал плечами.
— Не беда.
— А как же твои вещи?
— У меня их немного.
Она прикурила. У нее были угольно-черные волосы, трупно-бледное лицо, глаза, похожие по форме на гробы, а нос гладкий, как скругленное надгробие; однако губы розовы и пухлы жизнью. С чего это я вообще разговариваю с живцом? Что бы между нами ни происходило, оно должно сейчас же прекратиться: малейший намек на отношения за пределами работы — уже достаточная опасность. Я наблюдал за голубоватыми хвостами дыма, струившимися из кончика ее сигареты, а позади них видел этот пристальный взгляд, не связанный со мной. От страха я сделал слишком много допущений. Возможно, неверно истолковал обстоятельства, и чувств у нее ко мне не больше, чем к гардеробу или ковру… Насколько все было проще, пока я был жив. Когда умел читать людей с одного взгляда, знал, интересен я им или нет. А теперь сижу в капкане своего узкого стеклянного цилиндра, гляжу на искаженный молчаливый мир. С этим нужно кончать, с этим нужно кончать, с этим нужно…
— Что придает твоей жизни смысл? — спросил я.
— То, чего я еще не пережила. — Ответ прилетел тут же, словно она весь день обдумывала этот вопрос. — А твоей?
— Смерть.
— Круто, — сказала она, не смутившись.
— Я ее не боюсь, но ничто другое не значит для меня ничего.
— Понятно. Вся эта жизненная хренотень — полный бред. Попробуй скажи кому-нибудь, что им надо отдаться на милость работодателя на полвека, чтобы заработать денег, купить дом, водить приличную машину и окружать себя тем, что завтра станет шлаком, тебе в нос дали бы — и по башке. Но этим все мы и заняты. Безумие.
— Выбора нет.
— Не согласна. Все добровольно, однако мы делаем вид, что обязательно. А когда застреваем в этом, делаем вид, что это на самом деле не обязательно, потому что так это выносить легче. Говорим себе, что можем в любую минуту уйти и стать художниками, поэтами или музыкантами, и от этого нам делается хорошо — поскольку в таком случае не надо думать о том, чтобы за все это браться, можно продолжать истекать кровью в той же вечной ловушке. — Она затянулась сигаретой, выдула дым. — И, кстати, ты мне нравишься.
Я напрягся.
— Извини.
— Не надо. Дело не в тебе. Все равно нет его — осмысленного соприкосновения между одним человеком и другим, так что ничего особенного, и вообще. Просто нравишься, и всё. Ты мыслишь не как все другие люди, кого я знаю.
— Да.
— И говоришь мало.
— Мне довольно трудно самовыражаться.
— Правда? — Она улыбнулась и положила ладонь мне на руку. Кожа у нее была теплая и мягкая, как у моей матери. Я не смог шевельнуться. — Ну, так лучше, чем иначе. Некоторые говорят так, словно у них в мозг ввинчен краник, и приходится ждать, пока они не вспомнят, что надо бы его закрыть.
Она убрала руку. Я был в ужасе. Весь мой мир перевернулся на спину от одного прикосновения и трех кратких слов: «Ты мне нравишься». Я стоял на краю пропасти, глядел в бездну. Идти было некуда, только вниз. Это должно прекратиться.
— Мне нужно купить подарок другу, — сказал я.
— Помочь?
— Нет.
Она затушила сигарету и выдула последнее облачко дыма к окну.
— Кстати, о подарках. У меня для тебя подарок. Ничего такого, но раз он тебе так нравится… — Она расстегнула цепочку на шее и положила ее на стол передо мной. — Забирай.
В жизни я бы, наверное, поцеловал ее в щеку. В смерти я бы уполз в угол и сделал вид, что ее нет. Как ходячий мертвец я поблагодарил ее и сложил цепочку и анкх на ней к себе в нагрудный карман.
Мы простились. Я отправился в город, купил подарок и вернулся на работу — где меня ждал сюрприз.
Кровь девы
Раздор. Он сидел один за угловым столиком, спиной к стене. Умудрился как-то втиснуть свою обширную тушу в ярко-красный спортивный костюм и кроссовки в тон. Смотрелся как генетически модифицированная малина.
— Да не стой, мля, столбом! — прогремел он. — Иди сюда, сядь.
Его слышал весь ресторан, из-за чего несколько ярдов до столика оказались самым долгим странствием в моем существовании. Завершилось оно тоже скверно: он сграбастал мою руку, словно жилатье, тряс ее, пока у меня кости не затарахтели, а затем шлепнул меня по спине так, что я споткнулся и ударился лбом о стенку из ложного кирпича.
— Не ждал вас, — сказал я.
— Никто меня не ждет, — хохотнул он.
— Где ваш помощник?
— Дебош? То там, то сям. В основном по делам. — Он расплылся в улыбке, явив громадные зубы — булавы слоновой кости. — Все еще кличет тебя «тот чертов мертвяк».
Я не помнил за что и не стремился узнать. Просто хотел, чтобы этот день прошел побыстрее и мои обязательства перед Агентством оказались выполнены.
Раздор заорал через весь зал, чтоб несли еще еды. Заказ был длинный, в него входили два «Двойных Бургер-Бургера», один «Особый Бургер-Бургер», «Бургер-Бургер Х-тремальный Мясогруз» и восемь порций картошки. Заказ удлинился дополнительно: Раздор затребовал, чтобы ему прочли все меню вслух и чтобы еду с размеренными промежутками носили прямо к столику. Я уткнулся головой в ладони и не поднимал ее, пока заказ не принесли. Доставил его младший управляющий. Он вперился в меня так, будто я только что заколол его любимую змею в самое сердце.
Раздор бросился в атаку на обед по всем фронтам. Его короткие пальчики совали мясо в рот, словно солдаты, подающие боеприпасы. Чуть погодя он заговорил:
— Ты есть-то не хочешь?
— Я не голоден.
— Ведешь себя как труп.
— Мне все равно.
— А зря. Если люди узнают, кто ты, они тебе руки поотрывают.
Я обдумал это и съел пару ломтиков картошки. Он шлепнул меня по руке и отпихнул.
— Свою закажи! — рявкнул он.
Я нащупал анкх в нагрудном кармане и крепко его сжал. С предметами мне было безопасно. Они не выказывали чувств и не ждали их от меня, зато воплощали привязанности, которые я не умел выражать.
— Зачем вы здесь? — спросил я.
— Чуток по делу. Чуток ради удовольствия. — Он утер котлетный жир с губ. — Удовольствие снова тебя видеть, хотя, если честно, смотришься ты так, будто паре кулаков рожа твоя не понравилась… Ну да ладно. Давненько не виделись, а я тут подумывал, как ты справляешься. Рад, что ты справляешься.
