К самому Андрею приклеилась кличка Балерун, потому что он, переваливаясь, ходил на цыпочках, – больные ДЦП вообще были в диковинку обитателям и работникам интерната. Ему приходилось мыть полы, лестницы, туалеты, полы в столовой, а после тихого часа – собирать коробки для вафельных тортов фабрики «Рот Фронт». Формально за эту работу полагались деньги, но вживую их практически никто не видел, деньги получали и беззастенчиво тратили воспитатели. Не существовало никакой «нормы выработки», но если Андрей делал, по мнению воспитателей или санитаров, что-либо плохо или недостаточно быстро, он, как и все прочие, мог получить скрученным полотенцем по голове или по ногам. Еще санитары развлекались старым как мир армейским способом – ночью между пальцами спящих пациентов вставляли полоски бумаги и поджигали их, радостно гогоча при виде ошалевших от боли и страха «психов», которые спросонья дергали ногами, это называлось «велосипед». Повысившему голос или отказавшемуся делать что-либо по приказу санитаров светила «дыба» – засунув страдальца в смирительную рубашку, его подвешивали на решетке окна, пропустив под узел из рукавов связанные полотенца.
Месяцами больных не выпускали на прогулку, Андрея конкретно – девять месяцев подряд. Он смутно помнил, что любил когда-то гулять, что очень хотел учиться, ходить в кино, просто смотреть на лица людей на улицах – на новые прекрасные лица, представлять, как и чем живут эти неизвестные свободные люди, что несут в своих сумках и кому. Он достраивал мысленно про каждого нового встречного целую историю, но багаж его знаний о том, как живут люди там, вне стен интерната, был настолько скуден, что истории эти быстро превращались в какие-то скучные однообразные сказки. Андрей понимал это и жадно прислушивался к каждому разговору людей «с воли», это был его личный клад, сокровище обретения чего-то, чего он не знал до этой минуты.
Время шло, менялась страна, менялись ценностные векторы и жизненная роза ветров. К власти пришел Горбачев, постепенно, несмело стали расцветать и отваживаться на разные остросоциальные темы СМИ. Измученному Андрею иногда попадали в руки газеты, забытые кем-то из медперсонала или принесенные родственниками пациентов ПНИ. Он вчитывался в статьи и заметки, пытаясь понять, как вообще пишут письма в газету, кому их надо направлять, как правильно написать адрес на конверте… Наконец, после нескольких месяцев колебаний, он написал письмо в «Собеседник». Попросить купить конверт кого-либо из медсестер или воспитателей, уж не говоря о врачах, Андрей боялся – могли стукнуть, к тому же всем было известно, что у него нет никаких родных и близких, писать ему некому, поэтому просьба о конверте сразу выглядела бы подозрительно. Парень решил дождаться визита матери или брата Сережи Калинова, – дело как раз близилось к Рождеству.
Мать Сережи смотрела на Андрея тяжелым усталым взглядом. Он протягивал ей сложенный вдвое листок бумаги с написанным адресом редакции газеты, прося купить конверт и отправить письмо, в другой руке он сжимал несколько монеток – на конверт и марку. «Покушать, покушать давай», – бубнил, икая, ее родной сын Сережа, только что на их глазах умявший все рождественские угощения. «Горе мое ненасытное, – горько думала мама Калиныча. – За что мне, Господи, чем виновата, что не так делала, всем помогала, всем угождала, себя не помнила, за что…» Она едва ли всерьез собиралась взять у обритого налысо нелепого молодого человека письмо, однако ее старший сын, тоже Андрей, сделал это сам. «Я пошлю, – сказал он своему мнущемуся тезке, – чем черт не шутит, сейчас все талдычат за милосердие, давай, и не суй мне свой гроши, глядишь, не обеднеем». Они ушли, и Андрей стал ждать. Ждать пришлось не очень долго.
Той же ночью Андрей проснулся от удушья. Он было решил, что это опять Засеря принялся за свое, однако в следующую секунду его сбросили на пол. «Вставай, сука, – сказал мужской голос, – щас мы тебе устроим радость жизни, писака херов». Андрей попытался встать на карачки, но получил ногой в пах, затем по спине, задохнулся, закашлялся, от его кашля и сипения проснулся Засеря и начал орать, раздался глухой звук удара – ор прекратился, Андрея же поволокли за ноги из палаты в коридор.
Андрей Калинов отнес листочек дежурному врачу. «Смотрите, у вас тут подрывная деятельность процветает, пишет, что вы людей избиваете и заставляете выполнять тяжелый физический труд, – недобро хохотнул он, – ишь, бедняжка, перетрудился, значит!» Врач, Ангелина Семеновна, ветеран труда и старожил интерната, выхватила письмо Андрея из рук стукача-доброхота. «Спасибо, спасибо, знаем, Павлов у нас шибко умный стал, давно уже на него смотрим, давно», – выпроваживала она посетителя. Прочла письмо, позвонила куда-то по коммутатору, потом вызвала к себе санитаров Толика и Славика, двоих из ларца одинаковых с лица, и доходчиво объяснила им план действий. Андрей, помимо сломанных ребер, получил адскую дозу аминазина, и эта экзекуция повторилась еще трижды. Молодой человек стремительно превращался в овощ, от уколов становилась вязкой речь, неподъемные мысли текли рвано и плавно, он ни на чем не мог сосредоточиться, как должное получал все тем же скрученным полотенцем за то, что не мог контролировать мочеиспускание, кругом все было ватным и тусклым, никаких желаний у него не было, только иногда острое ощущение отчаяния и бессмысленности жизни посещало молодого человека, сковывая волю. После уколов снотворного не давали спать, но заставляли работать – коробки для тортов никто не отменял. Девятнадцатилетний Андрей Павлов двигался, как сломанный робот, лишенный чувств и эмоций, наполненный патологической усталостью.
Так прошло еще несколько месяцев. Андрей вел себя тише воды ниже травы, постепенно о нем забыли, пытки прекратились. Однажды ночью завершился земной путь Сережи Калинова – беднягу сразил инсульт, а Засерю перевели в изолятор – стал слишком агрессивен. Какое-то время Андрей оставался в палате один, пока к нему не подселили новенького – лысого пожилого мужчину в очках, он представился Андрею по имени-отчеству: «Борис Матвеевич, можно просто Борис», сразу сообщил, что по профессии он металлург, и предупредил, что сильно храпит во сне. Никаких особых странностей или явных признаков психических отклонений Андрей не видел в этом новом соседе, удивляясь, что же тот в таком случае здесь делает. Прошла неделя, другая, Борис Матвеевич жил, без неудовольствия подчиняясь распорядку дня и тщательно выполняя все предписания, бодро собирал коробки для тортов, ел без брезгливых гримас и спал как младенец, с той только разницей, что младенцы, конечно, не храпят, как трактор.
Постепенно Андрей начал робко задавать соседу вопросы, сначала отвлеченного характера, затем, осмелев, спросил, почему он здесь находится. «Родным осточертел, – спокойно поделился Борис, – у нас в квартире по семь человек в каждой комнате живет, а у меня контузия старая, иногда припадки случаются, вот они и уцепились, дали кому надо сколько надо, ВТЭК-шмэк, и Боря в дамках. По мне, знаешь, даже лучше здесь, чем дома этот серпентарий выносить, ор детский, по матери все, ну их к бесу. Здесь вообще спокойно, хоть отосплюсь. Я вот раньше в 34-м интернате гостевал, так там даже книг не давали, а тут, смотрю, ничего, спокойно к этому. У тебя, кстати, нет чего почитать?» У Андрея был схрон – роман Пикуля и журнал «Юный натуралист», украденные им с чьих-то тумбочек, он их давным-давно спрятал под линолеумом возле процедурной – был там такой закуток, где линолеум отставал от прогнившего пола, образовалась ниша. Андрей втихаря достал свои богатства и принес соседу. Из журнала выпал черновик письма в «Собеседник», Борис Матвеевич, не таясь, его прочел и вопросительно посмотрел на Андрея, и тогда молодой человек, заикаясь, поведал ему свою грустную историю. «М-да, – сказал Борис, – вляпался ты крупно. Но вот что – давай-ка напишем по-нормальному все, а то у тебя тут ошибок… А как передать – это не волнуйся, скоро у меня день рождения, дочь зайдет обязательно, с ней передадим, это верный случай».
